во взводе про себя пожалел Пантелеймона.
Был Никифоров на вид невзрачным. Но на самом деле якут удивлял всех своей выносливостью, силой и цепкостью. А снайперская винтовка будто была продолжением Пантелеймона, потому что с малых лет охотился якут. И духов щелкал Никифоров, как рыженьких пушистых белок в тайге.
Убивал Пантелей спокойно и наверняка: с первого выстрела и в переносицу. Поэтому приклад его винтовки был густо усыпан частыми рубчиками насечек.
За это сильно уважали якута ребята, а любили за мягкость и доброту. Пантелеймон последние деньги готов был отдать, последний кусок хлеба, если видел, что это кому-то надо больше, чем ему.
Ребята искоса поглядывали на понурого Пантелеймона и молчали.
– Жалка, – не выдержал Никифоров, страдальчески морща лицо. – Плоха, когда батя пьет. Нефеда жалка. Мамку, братишку его жалка.
– Жалко у пчелки, а пчелка на елке, – сказал хмуро Ступар и спросил: – Что делать-то будем?
– Что? Что? – передразнил Бандера. – В дорогу надо собирать Нефеда. Из санчасти мужика выпишут и в Союз отправят. А у него и формы толковой нет. Как он поедет?
– А вдруг Кольку в дисбат? – спросил Ступар, но на него так закричали ребята, что Валерка и не рад был, что задал подобный вопрос.
– Идиот, – сказал Горюнов. – Нефед с медалью. Если медаль есть, то не сажают.
– Я Нефеду свои сапоги отдам, – вроде бы безразлично сказал Бандера. – У нас нога одинаковая. А я себе еще достану.
Все ахнули. Сапоги у Степана были потрясные. Полгода он рыскал в поисках и наконец с помощью земляка купил в десантном полку сапоги со шнурками по бокам.
Бандера долго колдовал над ними: набивал каблучки и стачивал затем их под углом; распарывал яловую кожу и вновь сшивал; ладил внутрь вставочки; тщательно, с великим усердием полировал всю поверхность, и от этого они казались хромовыми. Сапоги вышли ладные.
Иногда Степан их доставал просто так и ставил на стол. Сам небрежно садился рядом, закуривал и слушал, как все вокруг восхищаются сапогами. А они, иссиня-черные, стояли, как две бутылочки, на обшарпанном столе и бросали в ребят веселых солнечных зайчиков.
Довольный Степан улыбался и видел, наверное, себя в этих сапогах, шагающим по родному селу.
Сельчане прикладывают козырьком ладони ко лбу, стараясь разглядеть солдата. «О! То Ывана Мытро сын пойшов!»
Девушки во все глаза смотрят на Степана, удивленно окидывая его необычную форму с медалью на груди. Женщины выходят из калитки. Улыбаются. «Добрый дэнь, Стэпан! Ой, мами радисть! Якый ты стал, Стэпан! Иды швыдче по дому, Стэпан! Там мамо все очи продывилась!»
А малышня стремглав мчится по улице, и звонкие голосочки, как колокольчики: «Стэпан Мытро з армии вэрнувся! Баба Ганка, ваш Стэпан до дому идэ!»
Степан Митро медленно, важно шагает по утопающей в зелени родной улице, что не раз снилась ему в Афгане, и сапоги весело поскрипывают: «Скрип-скрип! Скрип-скрип!»
Эх, сапоги, сапоги! Сапоги со шнурочками! Сколько раз вы оттягивали черную печаль от солдатского сердца! Сколько раз