золотить будем, – вознёс хвалу Господу и государю Илларион.
– Каменные стены вокруг монастырского двора поднимать надо, да сторожевые башни ставить! С трёх сторон батюшка Нугрь дорогу на Москву бережёт, а с четвертой ровное поле. Что делать, если турки снова на Русь пойдут? За православную веру с оружием стоять надо! – огладил широкую бороду могучий монах.
Подглядывая через щель, братья не успевали пересчитывать монастырское добро. Чего только не было в кладовой. Одних только кованых сундуков здесь хранилось столько, сколько у Глеба пальцев на одной руке. А ещё мешки с рухлядью, лисьи да бобровые шкуры, бухты пеньковых верёвок, бочки с медом, кругляши плавленого воска, да всего и не перечесть. Закончив важное дело, монахи заперли кладовую и отправились восвояси, а ребятишки пустились в обратный путь.
Они вернулись в избу, когда в храме закончилась служба, а прихожане разошлись по домам. Насупленный отец сидел под образами во главе праздничного стола и мазал хреном дрожащий от его гнева студень. Званые в гости отцовские братья давно смели нехитрую снедь, обглодали петушиные кости и, насытившись, не спеша, цедили мутную брагу, закусывая её мочёными грушами. Разговор шёл о царе, о его нерусском кафтане, о ценах на осенней ярмарке на пеньку и хлеб. Их жёны в цветастых, набивных платках черпали деревянными ложками ягодный кисель и заедали его маковыми пирогами. Уставшая от хлопот мать доила в пригоне корову.
Провинившихся сыновей отец к столу не пустил, а когда гости ушли домой, выпорол за неуважение к старшим и порванную одежду. Избитые и голодные братья забрались на печь, залезли под овчинный тулуп и дали друг другу страшную клятву: никому не рассказывать об увиденных в подземелье диковинах.
– А знаешь, Глеб, сбегу я из дома, – прошептал затаивший на отца обиду Василий.
– Смирись, братишка, грех ты удумал! Нам при монастыре жить положено, да и мамку с отцом жаль. Кто о них в старости заботиться будет? Нинка малая подрастёт, к мужу на чужой двор отдадут, – отозвался рассудительный Глеб.
– Видел, какой городок за рекой стоит? Народа живёт там тьма тьмущая. Отец сказывал, что на площадях торговые лавки рядами стоят, от товаров купеческие амбары ломятся. Не хочу отцовскую порку терпеть, да монахам до пояса кланяться. Хочу сам по себе жить. Выучусь сапоги, да ботинки шить, богатым купцом стану, – упрямо стоял на своём Василий.
– А помнишь, сколько добра под землёй припрятано! Одних сундуков с серебром не счесть, – мечтательно вздохнул Глеб.
Василий сжал кулаки.
– Был бы я лихим разбойником, пробрался в кладовую и взял себе малую толику, никто бы и не заметил.
– А мне по душе молитвы на клиросе петь, да на святые лики глядеть. И лепота, и умиление души, и оклады жемчугами выложены.
В полусне Глеб улыбался, очарованный посетившими его видениями, и шевелил пальцами так, словно растирал яичные краски икон и вставлял в дорогие оклады жемчуга и каменья. Задумчивый он был от рождения парнишка, с божьей отметиной на челе.
Матушка