ответил я другим кулинарным рецептом, но собак, понятно, отозвал: – Марш в лес, бродяги! А тебе, гад, валежника мало? Лень дорогу перейти? – обратился к нему напоследок. – Ведь последняя лиственница осталась на мысу, да и та начинает сохнуть из-за таких, как ты, безголовых!
Он разразился воплями, к нему на подмогу бежала жена и другой хмырь. Я не стал задерживаться. Пересёк загаженную поляну и начал подниматься на сопочку, подножие которой за дорогой было усеяно бутылками, банками и пакетами с вывалившимися потрохами из всякого хлама.
«И кой чёрт дёрнул меня сократить путь?! – ругал я себя. – Ведь прекрасно знал, что увижу нечто подобное и только испорчу себе настроение!»
Дикарка рванула в гору и скрылась в кустах. Карламаркса плёлся рядом, с зубовным лязгом хватал комаров и делился со мной мудрыми мыслями, почерпнутыми у отшельника с Уолденского озера, которое тот, правда, называл прудом.
– Заметь, хозяин, нам редко встречается человек – большей частью одни сюртуки и брюки. Или шорты, как у этого неандертальца с тесаком, а потому… Обрядите такое пугало в ваше платье, а сами встаньте рядом с ним нагишом, – и люди скорее поздороваются с пугалом, чем с вами.
– Однако сам-то «поздоровался» с пугалом…
– Я «поздоровался» с кусочком бифштекса! – парировал пёс.
– А что говорит Генри Торо? «Мне кажется, что всякий, кто старается сохранить в себе духовные силы или поэтическое чувство, склонен воздерживаться от животной пищи и вообще есть поменьше». Причём, я бы заменил «склонен» на «должен». А ты? – уязвил я слишком умничающего спутника.
– «Я прожил на свете тридцать лет и ещё не слыхал от старших ни одного ценного или даже серьёзного совета»! – огрызнулся он и задрал лапу возле трухлявого пня.
– Хоть раз бы сказал что-нибудь своё! – упрекнул я его.
– А сам?! – взвыл философ, приседая от возмущения на свой зад и молотя хвостом по земле. – Сам-то, а? Сам, небось, постоянно заимствуешь чужие мысли! Дефицит своих-то, ась? А я, чай, штудирую те же книжки, хозяин!
– Я их заимствую лишь те и потому, что они полностью совпадают с моими, но выражены чётче и красивше, – парировал я его эскападу.
– И я! И мне надо красивше! Тем более, я, как ни крути… хвостом, всё-таки не зачуханный сапиенс, а учёный пёс. И хотя ты смеёшься надо мной, я уже давно есть не просто я, а, так сказать, Ding an sich – вещь в себе. Я собаку съел, роясь в твоих заумных трактатах!
– Не подавился бы… – пробормотал я ему вслед, ибо «учёный пёс», припустил за Дикаркой, пожелав, видимо, чтобы последнее слово осталось за ним.
«Вещь в себе»… Изъясняется! Обязательно, чем-нибудь да удивит, хотя… н-да, сей лохматый философ давно читает мои мысли. Я как-то спросил его, почему он взялся за эту мудрёную науку, выбрав для разума такие умозрительные подпорки? Так он – почти с восторгом! – шарахнул по мне словами Моллоя: «Вот то, что можно изучать всю жизнь, так