умер. Маме пятьдесят исполнилось, на пенсию только вышла. Работала на военном заводе с сорок первого до конца войны, год за три ей посчитали. Но она деятельная была, дома ей не сиделось – устроилась почтальоном, мешки писем с поездов снимала, сортировала, разносила по частному сектору, а там – дорог никаких, да с тяжестью всё время. Простыла она, суставы воспалились, ноги не разгибались, а зима, помню, такая холодная, такая снежная. Отправила она меня с этими письмами по домам, но разве по такой завирухе их разнесёшь? Найду нужную улицу и опускаю в ящик все письма, что на неё пришли, – дальше уж соседи соседям сами передадут. Стала под фонарём, адреса перечитываю, вдруг калитка скрипнула. «Господи, думаю, кто ж выйдет в такую-то метель?» Оборачиваюсь – ребёночек в одних колготках стоит, и не то, что плачет – воет. Я к нему, платок с головы сняла, как раз его завернуть бы хватило, но он платок выхватил и на землю бросил, а сам дверь закрыл и опять завыл под забором. Я кричу ему, чтобы в дом шёл, чтобы одевался, а он только воет. Я и в дверь эту колотила, и снежками в окна бросала – никого, нигде. Потом соседи выглянули, сказали, что пьяницы там живут, это ребёнок их, он привычный, мол, волноваться не стоит.
Не помню, как домой возвратилась, проплакала ночь, утром в милицию пошла. Они мне: «Знаем, знаем, гражданочка. На следующей неделе суд, лишат этих алкашей родительских прав». «А ребёночка-то куда?» – спрашиваю. «В детский дом, там не сахар, но лучше, чем с такими». Милиционер простецкий мужик, видно, что жалостливый, я к нему: «А можно я ребёночка заберу?» «Это суд решает, органы опеки, комитеты…»
Мама поначалу отговорить хотела, убеждала, что пока документы для усыновления соберу, с ума сойду. Но как начала я их собирать, поняла, что не передумаю, сжалилась и выдала мне двести рублей на взятку главной комитетчице. Так быстрее дело пошло, мне сразу разрешили с ним в больнице находиться, пока они там свои бумаги выписывали.
У него воспаление лёгких, температура под сорок, смотрит невидящими глазами, губами шевелит и опять засыпает, а я всё сижу рядом. Дородная медсестра рассердилась: «Что вы, мамаша, сидите безучастно? У ребёнка жар, вы б хоть губы смочили, водой напоили». Откуда мне было знать, что делать – я от волнения себя не чувствовала и кто знал, какой во мне пылал жар?
А он такой маленький был, щупленький, лежать ровно на кроватке не хотел, как я ни расправляла ручки-ножки, как по спинке ни гладила – всё забивался в угол между стеной и подушкой, только так засыпал.
Домой привели его, кроватку в комнате показали, игрушки, какие смогли достать, он на них и не глянул, походил-походил, зашёл в кухню, сел возле мусорного ведра. Сколько мы слёз тогда выплакали?
Мама больше на работу не вышла, так с ним сидеть и осталась. Помню, вернусь домой, стану у порога, зову его, а он из-под кровати в комнате голову высунет и смотрит в коридор. Скидываю пальто и к нему, сажусь на пол возле кроватки: «Сыночек, мама пришла, иди к маме, кушать вместе пойдём, играть будем», – реакции никакой или тарабанил