Хотя не должен был – самому-то мне доктор Чехов, дорогой наш, любимый Антон Павлович, считай, целый год спать не давал.
Первый инцидент случился где-то спустя месяц после моего 44-летия. Снится мне, значит, Антон Павлович и мило так, по-отечески улыбаясь, говорит:
– Ну, что, мил человек, 44 года стукнуло, значится, да?
– Да, – отвечаю, – стукнуло, Антон Павлович.
– Так, так, – задумчиво мурлычет под нос доктор Чехов. – Ну, и что себе думаешь?
– А что? – говорю, – Антон Павлович? – подобострастно глядя на классика.
– Дак ведь возраст-то, того, – говорит, и опять на меня с этаким прищуром сквозь круглые стеклышки своего пенсне поглядывает.
Я молчу, держу, значит, дистанцию, все-таки классик, мастер короткой прозы, учитель как-никак. Для самого Хемингуэя и то был учителем. А для меня… Да кто я, собственно, такой, думаю. Где я, а где Чехов с Хемингуэем. Вон, англичане с немцами до сих пор «Дядю Ваню» с «Вишневым садом» ставят, и аншлаги при этом срывают. Стало быть, жив-жив наш Антон Павлович!
И как в подтверждение этой торжествующей мысли оживился классик и в моем сне, и снова за свое:
– Так что ты, – говорит, – себе думаешь?
– А что? – отвечаю, во все глаза глядя на интеллигентного Антона Павловича, который весь как на портрете – в костюме-тройке и при галстуке, шляпу в руках мнет, как будто что-то очень важное изречь хочет!
И наконец изрекает:
– 44 года, значит, говоришь, да? И что?
– Что, – спрашиваю, и снова подобострастно ему в глаза заглядываю – все-таки доктор, хоть и писатель, может, заприметил во мне чего-то не то… Болячку, может, какую узрел своим проникновенным, подобным рентгену взглядом.
– А то, – говорит, – дорогой вы мой человек, что вот вам уже 44 года стукнуло, и что – ничего! – Антон Павлович развел руками в стороны. – А я-то в этом возрасте уже, значится, того!..
После этих слов писатель растворился, исчез. А я подскочил на кровати, весь в холодном поту, воздух ртом хватаю – не могу в себя прийти. Потом до утра проворочался – все никак уснуть не мог: последние слова классика так и остались в сознании!.. Пока добрался до работы – все, конечно, выветрилось, как и не бывало. Забыл, в общем, сон этот – с одной стороны, вроде и приятный, а с другой – сущий кошмар! Ну, и дело, стало быть, с концом…
А не тут-то было. Я-то забыл… А вот он, Антон Павлович, как оказалось, нет. Через какое-то время снова является он мне во сне, и снова начинает издалека:
– Ну, как, мол, поживаешь, дружочек?
Я насторожился, ответил что-то невпопад. Попытался отвлечь знаменитого писателя, перевести разговор в другое русло. Но инженера человеческих душ, да к тому же еще и доктора, разве проведешь? Он ведь тебя насквозь видит. А потому все гнет свое: «А я-то в эти годы уже того!..»
И снова – холодный пот, ужас, глубокая ночь за окном и мучительные часы без сна – до самого рассвета!
И так неугомонный