и сунули в желтую машину – старинный прототип люггера – с мигалками. Но никто не бил, не орал – наверно, он страшно жалким тогда был, грязный, в отрепьях, худущий – перед этим долго жил в лесу, ел только грибы, ягоды и рыбу из речек и озер… А ее еще попробуй, поймай. Но наступила осень, пошли дожди, он простудился, кашлял и мерз – и сунулся в первую же щель с цивилизацией: улица, дома. Люди ходят. Страшно было, конечно: он так давно не видел людей. До этого он перемещался только по тем щелям, что вели в какую-нибудь безлюдную природу, желательно, с плюсовой температурой воздуха. А тут – зима. Но когда-то надо попробовать пожить среди людей? Сколько можно оттягивать? Заболел ведь уже даже. А люди, наверно, помогут? Потому что он маленький. А не помогут – можно поискать еще портал… Но не пришлось. Люди помогли: даже еще в ворованной куртке не успел согреться – а уж поймали. Наверно, запрут где-нибудь и будут разбираться. Может, даже накормят. Тут развитое государство, богатый город. Куртку вон даже не отобрали… Он так, оказывается, устал быть совсем один и сам о себе заботиться. Какие большие эти полицейские. А от него, наверное, воняет… Люггер мчался над серым городом, большие что-то говорили ему – он и понимал, и не понимал искаженные слова, настолько запутанными были в них звуки: «Гдо исте, дзитте? Гакж сибие именуиши? Гдэ тва роджиче? Гакж ту пржибыл суджа?» «Дзитте» – это они его так называют? Дитя?
В тепле люггера накатила сонливость, потом он еле дошел – вели за шиворот, но аккуратно – по полицейским коридорам в какую-то маленькую комнатку, где были только прикрученные к полу стол и стулья. Принесли еду – он не смог, только попил горячий чай, потом пришли врачи с чемоданчиками, морщась – он ведь был грязный – осмотрели и сразу забрали в детскую больницу. Там напала куча людей в медицинской одежде: вытряхнули из новой куртки и старого тряпья, отмыли, обстригли космы, одели в пижамку и халатик, напичкали кашей и лекарствами и наконец заперли в изоляторе – как же он был счастлив! Пижамка! Кроватка! Одеялко! Подушечка в белой-белой наволочке! Чистота чистейшая! Тишина! На столике бутылка со сладкой микстурой от кашля и термос с чаем, и белые-белые кружка и тарелка… На тарелке – ватрушка с творогом! Белые стены, окно, за которым внизу сквер, а дальше улицы с домами, с машинами – и там люди ходят… Как же, оказывается, он устал от природы.
После двух недель в изоляторе – сидел один, пил лекарства, откармливался, с помощью детского наладонника разбирал и учил слова здешнего языка, а полиция тщетно пыталась установить его личность – одели в новую одежду, сквозь зиму (во время полета сквозь белый-белый снег видимости никакой ни на небе, ни на земле) отвезли в приют и сдали под надзор.
Надзор? Там было столько маленьких пацанов в одинаковой одежде, что он в первый же миг понял: большим тут некогда следить за каждым. Здания старинные, красно-кирпичные, мрачные, белые