в рамке покрыта благородной патиной времени. Над одной кроватью есть даже шнурок, на который обитатель квартиры мог повесить на ночь свои часы. Кабинет напротив принадлежал Марку Елизарову, зятю Ленина, служившему в пароходной компании: коричневатые обои, вместо кружев и вышивки – шахматный столик. Нагромождение вещей на некоторое время занимает меня, но потом взгляд останавливается на кокосовом орехе. “У Елизарова были контакты за границей, – поясняет хранительница. – Он привез этот орех издалека, это было настоящее сокровище”. Я беру орех в руки и слегка трясу его; пересохшая копра внутри глухо шуршит. Несчастная штуковина лежит здесь уже больше ста лет. Если бы легкомысленность не была в этой ситуации столь явно неуместна, я бы, наверное, расхохоталась.
Отсюда мы переходим в гостиную. Здание, в котором находится квартира Елизаровых, похоже на корабль, и эта комната с эркером – его нос. Если бы муслиновые шторы хоть однажды были бы раздвинуты, треугольное пространство мгновенно наполнилось бы светом. Но вместо этого здесь электрические лампы. У Ленина было к ним особое пристрастие: “Коммунизм, – сказал он однажды, – есть советская власть плюс электрификация всей страны”. Сестры, очевидно, смотрели на электричество иначе: все лампы укрыты абажурами с тяжелой бахромой. “Их сделала Анна, – объясняет хранительница, – потому что она не хотела, чтобы вредные электрические лучи влияли на здоровье ее брата”.
Ленину здесь нравилось. Легко забыть, что он был респектабельным и сравнительно состоятельным человеком – типичным представителем буржуа начала XX века; жилетки, мебельные чехлы и всё такое. На обеденном столе лежит блокнот его жены. Листая его, я удивляюсь, как Надежда Крупская вообще находила время рисовать. У них с Лениным не было детей, и Надежда Константиновна едва ли не всю энергию отдавала делу революции, но в краткие минуты отдыха бралась за свой блокнот. Страницы покрыты пухлыми детскими личиками с лентами в локонах; вот маленькие мальчики играют со щенками, вот девочка с котенком. Кажется, что мы что-то упустили в нашем знании о мире успешного революционера. Эти шалуны явно родом из спокойных, усыпляюще мирных семейств. Своему времени они не были чужды, напротив, они были как бы запелёнуты в него.
Прервав мои мысли, хранительница приглашает меня присесть. Она поднимает крышку непременного пианино (канделябры, немецкая работа, готический шрифт) и ставит на клавиши свои руки школьной учительницы. Я сижу в гостиной, где Ленин любил отдыхать в окружении всех этих безделушек и дамского рукоделья, и она начинает играть. Пианино расстроено, но я слишком захвачена происходящим, чтобы обращать на это внимание. Заглушая звуки петербургской улицы, хозяйка музея выжимает из инструмента знаменитую первую часть бетховенской “Лунной сонаты”. Играет она неплохо, однако немного приторно, с привкусом всех этих вышитых подушечек.
Утверждение, будто Ленин любил музыку, а особенно фортепьянную, кочует из книги в книгу, как и рассказы