тратятся неразумные деньги; он только ухмылялся, разглядывая мои картины. А я не расспрашивала его, боясь, что он своим мнением обессмыслит моё желание держать в руке кисть). Мама каждый рисунок (кроме тех, которые я подарила Александре Ивановне), даже неудавшийся, складывала в большие папки. (У неё на работе в них хранили чертежи). Эти папки до сих пор лежат у неё на шкафу. На Ренуаре моё восхождение на Олимп живописи закончилось. Глядя на свой последний «ренуаровский» балкон, я поняла, что этот шедевр мне уже не переплюнуть. К тому же, переезжали на дачу, а там захватили другие дела. Мы с мамой засадили весь палисадник, и во дворе все свободные места. Я было рванулась запечатлеть новый пейзаж, но бросила едва начатый; слишком живо и властно звала река, песок под ногами, лес, вольные, неприрученные травы, подружки, собаки; слишком уж свистел ветер в ушах на верёвочных качелях, слишком страшно вода норовила ворваться в нос и рот, когда ныряешь с вышки, слишком таяла во рту сладкая малина, приправленная колючками и жгучими крапивными ожогами. А дачный набросок лежит с самого верху, если открыть верхнюю папку.
А потом биология началась. Тут уж надо было быть осторожнее. Если на нашу с мамой возню с цветами папа смотрел благосклонно, то собирание жуков, червяков, и прочих козявок мог бы не оценить (я помнила историю с блохами). Эти коллекции я старательно прятала, но когда приносила их в класс, от меня шарахались уже все ребята. «Фу! Как ты эту гадость можешь в руки брать?!»
Но в десятом классе я уже точно знала, что поступаю на филологический. Папа: «Садоводство хорошо для дома, а я хочу гордиться своей дочерью. Ты продолжишь династию». Поднажала Евгения Петровна – теперь английским надо было заниматься четыре раза в неделю.
В какой момент я начала воспринимать филфак как неизбежность? Как соткалась эта домашняя паутина из невесомых, неосязаемых ниточек – филфак, только филфак. И как в эту вроде бы не давящую, не мешающую мне жить паутину влез каракурт одной тихой, неприметной ночью и ужалил меня в мозг, впустил яд, и начался процесс переваривания меня изнутри, паралич воли, растворение желаний, скукоживание сознания – филфак, только филфак.
– Но я не хочу быть учительницей!
– И не будешь. Будешь заниматься наукой. (Какое коварство!)
Однажды я мимоходом слышала, как мама произнесла: «Ей биология нравится». (Они обсуждали меня). На что папа прямо взъярился: «Какая биология?! Вот тут уж она, действительно, дальше школьной учительницы не пойдёт. Или ты хочешь, чтобы она распределилась в какую-нибудь глушь без всяких удобств и всю жизнь там мышек резала, выясняла, какие у них паразиты?» Мама промолчала, а я прямо физически почувствовала, что у неё нет сил говорить.
4.
После ухода Славы отец был обескуражен. Любимый ученик! Как сын! Столько надежд… Гордость! И вот. Он воспринял это как личное предательство. Проект, казавшийся таким