не хочу, – чуть придрагивая одновременно в коленках и гортани, произнес Бесо, – чтобы на моей свадьбе пели и плясали как черти в аду.
И веселье опало, как опадают листья с дерева, когда его достигает носимый холод северный ветер, равно как пожух взором и сам жених, который, заострившись локтями, орлил над столом и мрачно, почти без останову, пил.
По чувству их трудно было разделить на две половины. Наверно, все же чувствовали они одно и то же. Она, как бесприданница и почти сирота, переживала ущербность от ощущения беспомощности перед тем, что наступило. Ведь предстояло сбыть то, что принято называть замужеством. Он, нахватавшийся всего мерзкого еще на кожевенном заводе Адельханова там, в Тифлисе, считал, что недостаточно жестко повел себя с той самой поры, когда встретил свою избранницу на берегу Куры. Нужно было произвести впечатление чем-то другим, нежели благое расположение к неизвестной красавице. Вон тот же Гоги Асатиани умеет ходить на руках, при этом свистя, как соловей-разбойник.
А свадьба тем временем шла. И рядом бубнили два неизвестных ему полустарца, один из которых вырядился в красный, почти кровавый шарф.
– В измене каждый получает то, что заслужил, – говорил он. – Один – огорчения, даже разочарования. Другой, или другая, радость, что она так кратковременна.
Бесо взбугрел жалваками.
Отлученный от скрипки, Кацадзе стал что-то говорить о правоверных евреях, и все – как бы ненароком, – но оборотились в сторону Бесо. Вроде кому-то нужно было непременно знать, каким образом эту речь воспримет он, как всем стало понятно, главный на этой свадьбе, ее, если так можно выразиться, не только устроитель и создатель. Ведь ежели бы он не приехал в Гори и не снизошел…
Именно так он стал думать обо всем, что натворил в последнюю минуту. Ибо свадьба казалась ему неким шкодством, что ли, не очень серьезным прокудным предприятием.
Ему подлили в бокал чачи. И он ее, не поморщившись, выпил.
И вновь задурнел глазами, как бы выискивая того, на ком можно было сорвать злость.
И гигант Кацадзе, мимо которого пулей просвистел взор Бесо, не прощаясь, ушел, почему-то забыв или оставив на память свою скрипочку.
И тут она оказалась в руках Бесо. И все увидели, что она неимоверной большини в его миниатюрных ладонях.
Он тронул одну струну, потом вторую. Попробовал приладить звук к звону стакана и, когда у него этого не получилось, не размахиваясь, лупанул скрипкой о край стола. Она взойкнула и захрипатила оборванными струнами.
Бесо огневел глазами.
Видимо, так будет в его семье со всяким, кто попытается плясать не под его дудку.
Он отухал медленно, и вместе с ним сбывала веселье роскошно было заквашенная грузинская свадьба.
Люди уходили, не попрощавшись.
И ему почему-то вспомнился еще один еврей, рядом с которым приходилось жить в Тифлисе. Тот любил покупать какие-либо безделушки. И вот приобретя, скажем, точенного из слоновой кости слоника, он долго нянчил его в руках, как говорил, «вживал в обиход».
Бесо даже невесту, которая