отложила пеленки, так и не вынюхав в них ту самую роднинку, которую только что утратила. Пеленки, как ей казалось, пахнули потом Бесо. Старательным потом маломощного человека.
И вдруг ей показалось, что знак был в другом. Не нужно было хоронить скрипку как человека. Это же, наверняка, кощунство. И она кинулась на подворье, где в свое время зарыла забавницу Кацадзе.
И тут ее уколола некая неведомость. Ей показалось, что она услышала голос Шавлы. И это именно он сказал: «Глупости учащаются, пока не переходят в откровенную дурь».
Конечно же, дурь она совершила, раз пошла за человека, который ей чужд и неприятен.
Она вырыла скрипку, отряхнула ее от земли, но не оживила добротой своих рук, то есть не погладила, как любила это делать всегда, когда Шавла приглашал ее послушать его игру.
Она подскочила к гудевшему огнем очагу и бросила туда скрипку, которая ответила, как ей показалось, басовитым непониманием, почему с ней так жестоко обошлись.
И только тогда, когда скрипка – в огне – вскорчилась декой, Кэтэ обреченно поняла, что, конечно же, любила Шалву, равно как и он к ней не был равнодушен. Но…
Кэтэ еще не знала, что вот это короткое и, как она в дальнейшем поймет, безжалостное слово станет главным в обиходе ее жизни и судьбы.
3
О том, что она понесла во второй раз, Кэтэ надоумила соседская старуха.
– Что-то у тебя, – сказала, – глаза прижелкли. Не с яйцом ли ты.
И вскорости она убедилась, что да.
На этот раз той самой обреченности, с которой она вынашивала первенца, не было. Все съедала пресная обыкновенность. Бесо весть о ее беременности воспринял все с той же ухмылью. Даже не напился по этому случаю. Но его трезвость была куда хуже откровенной пьяни.
И еще одно тоже можно было, видимо, списать в копижу обреченности, Кацадзе в полном семейном составе переехали в Тифлис. И, естественно, с Шавлой ей видеться не предоставляло обстоятельств.
– Это даже к лучшему, – старалась она убедить себя. Но сердце поднывало. Оно еще не научилось вырывать из себя с корнем то, что может повредить ее дальнейшей судьбе.
А о том, что судьба ее в конечном счете состоится, Кэтэ не сомневалась ни на один миг. Только она не знала, в чем именно будет то фатальное везение, которое когда-то ей нагадала захожая цыганка.
– К черным темное не липнет, – сказала ей тогда гадалка. – А ты – особенная из своего племени. И быть тебе если не королевой, то царевной.
И вот сколько раз, как модное платье, примеривала в думах Кэтэ ту самую судьбу, которая неожиданно может стать одуревающей действительностью.
О том, что старушкины надоумки сбудутся, Кэтэ не сомневалась, а что и Георгий, который пришел в мир вроде бы в более покладистое время, тоже не станет долгим жильцом на земле, не предполагала.
Но и его взял неуступчивый Бог. И на этот раз Кэтэ несколько часов простояла на коленях перед зыбким ликом Пресвятой Девы, не моля, не прося, не каясь в ненажитых еще грехах, не раскаиваясь в том, что совершилось