сказал уголками рта. Роберт так глубоко погрузился в себя, что не смог разобрать ни слова. Дед прошептал еще что-то невнятное, все так же оставаясь в дремоте. Мальчик хотел позвать маму, но понял, что его предок всего лишь говорит во сне. Его шепот был еле различим, но, если напрячь слух и отбросить все звуки окружающего мира, можно было различить слова и даже целые предложения.
Роберт подбежал к маме и спросил:
– Можно я порисую в комнате деда?
– Хорошо, – ответила она, – только негромко.
Он не стал говорить маме о своем открытии, хотя слова сами просились на язык. Но Роберт знал, если сказать маме, она запретит ему заходить в комнату деда, чтобы не мешать старческому сну.
Мальчик нашел свои письменные принадлежности и расположился на полу, рядом с головой деда. Он ловил в воздухе произнесенные слова и записывал их в тетрадь.
Когда дед вдруг замолк, Роберт смотрел на него, пытаясь различить малейшие признаки жизни.
Тело старика будто теряло свое стороннее сознание и начинало говорить, само собой. Оно полностью замирало, изменяя своей индивидуальности. Даже черты лица приобретали совершенно другие пропорции. Некоторые линии расплывались, другие, наоборот, собирались в кучку, будто во сне действовали другие группы мышц. В эти моменты любые законы физиологии не имели для него никакого значения. Казалось, что тело погружалось в свою реальность, и соединение этих двух состояний, двух реальностей, повседневного и мира сна, и мог слышать Роберт.
Он заполнил тетрадный лист отрывочными фразами и словами, прежде чем старик умолк и начал шевелить веками. «Он просыпается», – думал Роберт и бежал в свою комнату.
Подобные приключения стали постоянными.
Роберт спешил из школы домой, и, как только дед подходил к кровати после беспорядочного бродяжничества по дому или сидения перед телевизором, мальчик хватал свою тетрадь, специально заведенную под заметки об откровениях деда, и садился рядом, сосредоточенный, что выглядело довольно странно в его годы, и готовый для новых словопрений старика. Роберту было забавно прислушиваться к сопению деда, когда тот еще только отходил ко сну, и загадочные звуки еще не давали о себе знать. Он с нетерпением вслушивался в каждый звуковой мотив, соображая, это просто кряхтение или уже понятное ему слово. Не было точного барьера, когда Роберт мог понять переход спонтанных звуков в автоматическую речь. И не было предела радости и наслаждения, этого таинственного наслаждения, когда о нем знаешь только ты один, при появлении первых свободных значений.
Никто не мог поймать Роберта за странным занятием. Расположившись среди учебников и тетрадей на окне рядом с кроватью деда, Роберт под видом решения задач старался записывать особенно странные речи своего деда.
Иногда все, что произносил дед, не имело никакого значения. Его слова были хаотичными, а фразы поистине немыслимыми, оттого эта