старая реконструированная винодавильня с красным санторинским черепичным цементом, «давило», так называл ее дед, и даже «плавательный резервуар» (в просторечии – бассейн), в котором можно было оставить воду отдохнуть на недельку без хлорки и осветлителей и поливать ею деревца, так что совесть может быть спокойна, что ни капли воды не пропадает даром; одно к одному, как по писаному. Д., несмотря на невыносимую усталость, все время, пока строила, улучшала и исправляла, витала в облаках, так что теперь чувствовала безграничную нежность к этому дому, предельно приближенному к идее утраченной родины, а бассейн для нее был ни чем иным, как миниатюрным подобием плохо вылепленного и выжатого до последней капли моря. В довершение она воткнула еще и флаг на длинном древке над входом. «Подумать только, я такого даже на национальные праздники не делала, – заметила она, – конечно, настоящий флаг человек поднимает в ином месте, а не на балконе; но теперь, в эпоху утрат и загрязнений, с приходом туризма и начавшейся вот уже десятилетия назад глобализации – видали мы, какая от нее польза, тут уж пусть каждый толкует, как знает – сейчас, когда все стыдятся вывешивать флаги, а любовь к родным местам стала считаться минимальной ставкой на национальных торгах или провинциальностью, поднятие флага наконец-то приобрело какой-то смысл, особенно если не спускать его круглый год». Оставила, значит, Д. этот флаг как флюгер, указатель ветра и времени, вторящий своей песней свирелям тростника, что ласкали ей слух, в то время, как и ее жизнь развертывалась и развевалась вместе с флагом. Пока сегодня вечером, наполненным журчащим кристальным лунным светом, наполненном прохладой и разбрызгивающим серебро по спине, не настал час новоселья.
С одной стороны – знакомые, которые собрались, чтобы поздравить ее с новосельем и пожелать всего доброго, хоть она и не привыкла к таким многолюдным собраниям, с другой – поп со святой водой, песнопениями и ладаном («боюсь тебя я, братец мой, дух ладана бьет в нос мне[3]…»), который напомнил ей о безвозвратно ушедших (как бы она хотела, чтобы они сегодня были здесь!), совершенно испортили ей настроение. Она была в глубокой печали, что невозможно было скрыть. «Ну-ка, отвечай подобру-поздорову, что на тебя нашло?» Если бы она могла ответить, то сказала бы: «Иногда становится невыносимой красота вещей, домов, людей, и печально сознавать, что и она тоже есть не более чем обманчивая, временная вещь; настанет миг, и она бесшумно закроется, словно цветок гибискуса на исходе дня». Но такие мысли, конечно, неуместны в час радости, когда все вокруг жмут тебе руку и улыбаются; она знает это, да, и считает себя неблагодарной эгоисткой. Итак, она запечатывает уста и не дает ответа, но ничего не может поделать, не может сбежать от мыслей, жалящих ее, словно слепни. Ее недовольство и тревога были такими же, как тогда, когда она оказывалась перед тем, что великодушные люди называют «незатейливыми человеческими жестами», а Д., менее великодушно, но более наглядно, – «несостоятельностью