юбки мешали уставшему шагу. То ли весна, то ли осень. Зябко. И хочется есть. – «Не похоже, что ли?» – «Нет!!!» Колокола звенели призывно, но не радостно. И в маминой легкой руке я чувствовала отчаяние и беспомощность.
В моих рисунках с тех пор исчезли роботы, зато сразу появились длинные тропинки и церкви.
– Так, девки, лепить заканчиваем, перекур!
– Смотри, Сергей, осталось немного теста. Фарш весь вышел! Один в один почти.
– Тогда налепим ушек! – прошу я. – Давайте ушки!
– Ушки так ушки, – соглашается мама и быстро соединяет сочни посередке. – Но что хорошего в пустом тесте, не понимаю.
Папа уходит в ванную, оттуда слышится улюлюканье крана, и вода, наконец, полилась. А в умывальнике гремит грязная посуда, на плите гудит большая кастрюля с солью и лавровым листом. На столе красуются две доски с одинаковыми рядами пельменей. В ровную массу офицеров и солдатиков, слепленных родителями, затерлись и несколько моих, – не считая штатского, в основном ленивые, пузатые, в потертых кителях прапорщики. И еще на столе – два заполненных по окружности (словно на площади старого Френштата, у самой Ратуши собралась воскресная публика) больших блюда, которые потом мама уберет в морозильную камеру.
И вот некоторое время, пока закипает первая порция пельменей, мы, по выражению папы, нагуливаем аппетит, лежа на прохладных покрывалах кроватей, и думаем о том, насколько сочен фарш, и стоит ли есть пельмени с бульоном – так их меньше поместится в желудок – и не окажутся ли они вообще, по нелепой случайности, разварены до дырок в мундирах… Но последнее быть не может: тесто получилось упругим, но не тугим, и мама с папой хорошо знают, сколько времени требуется для варки каждой порции.
Солнце ушло, оно должно было обогнуть весь пятиэтажный дом, чтобы потом, ближе к вечеру, оказаться здесь, в большом окне нашей гостиной и на кухне.
Хороший аппетит, самый злющий и нетерпеливый, конечно, не чета нашему, комнатному, естественно пришедшему вслед за легким завтраком. Хороший аппетит мы, еще маленькие и с родителями, нагуливали, например, в лесу с бабушкой Лидой. Она всегда шла впереди – легкой игривой походкой, в болоньевом плаще, с тяжелой корзиной, до зависти полной белыми, подберезовиками, сыроежками, иногда груздями. «Черт, черт, поиграй да отдай», – бормотали мы на ходу, а что толку: в усталых глазах сливалось все – и сухой бурый дерн, и гнилые ветки, и листья земляники с черникой, и шапки хитрых грибов, не хотевших, чтобы их нашли. И если попадалась многошляпная грибная семейка, за ее гостеприимство мы платили тем, что дико вопили на весь лес и подрезали всех, кроме самых маленьких. Бабушка, завидев семью первая, учила нас уважению: ступала еще тише обычного, говорила шепотом, наклонялась, не спеша, и аккуратно срезала грибы по старшинству, стараясь не нарушить подземный покой грядущего потомства. И у них будут дети, и они станут радоваться лесу, дождю и солнцу!
И мы, нетерпеливая, шумная детвора, притихали от едва уловимого