одной рукой изумительной молочной белизны за полу халата, удушая вышитых на нем аистов. – Она оскорбила его. Он может меня бросить, сказать остальным. Как мы тогда будем существовать, а? Как мы выживем, когда они узнают, что я держу эту дикую тварь, это неудобство в своем доме?
Тварь. Она считает меня животным. В порыве гнева я вырвалась из рук тети и заявила:
– Если я вам не нужна, тогда я убью себя. И больше никаких неудобств не будет!
Розина вскрикнула, а Жюли остановила на мне взгляд. В голубых глазах матери читалось безразличие, и оно резануло меня, будто лезвием бритвы прошлись по спине. Ей было все равно. Она не любила меня. Никогда. Я могла умереть, и это ничего для нее не значило.
Перед глазами все закружилось. Я бросилась в салон. Розина догнала меня, схватила за талию, а я отбивалась, опрокинула маленький столик с фарфоровыми фигурками и вазой цветов. Мать вопила, как дикий зверь. Я метнулась к окну и вцепилась в задвижку с намерением выброситься на вымощенную булыжником улицу. В голове пронеслось видение: тело в ночной рубашке летит вниз и приземляется, обдавая брызгами все вокруг, на глазах у слуг и кучеров, которые уже идут и едут по своим утренним делам.
Вдруг хаос прорезал отчетливый голос Жюли:
– Сара Генриетта Бернар, хватит!
Пойманная Розиной, я продолжала цепляться за подоконник и следила за приближением матери. Та прошла через занавешенную арку, ступила на ковер в восточном стиле и остановилась посреди салона, потерявшись на фоне показной роскоши, фальшивых римских бюстов, перегруженных деталями живописных пейзажей, набитых конским волосом диванов и канапе с дорогой обивкой, заваленных подушками, в том числе с ароматическими травами и кружевными шалями. Такая маленькая. Она была не больше меня. Как я могла настолько сильно бояться ее?
Но в тот момент она, казалось, доминировала над всем моим миром, халат ее распахнулся, и выступил круглый живот под ночной сорочкой. Увидев, что я уставилась на это неожиданное зрелище – мать выглядела толстой, но только в этом специфическом месте, – Жюли сказала:
– Ты позоришь себя. Мало того, ты позоришь меня. Я больше не потерплю этих выходок.
Страх парализовал меня. Приют. Он всегда был тут как тут, сквозил за каждым замечанием, всплывал на поверхность всякий раз, стоило мне чем-нибудь не угодить ей. За спиной у меня раздался голос Розины:
– Жюли, она всего лишь ребенок. Как ей все это понять?
– О, думаю, она понимает гораздо больше, чем показывает, – ответила моя мать.
– Maman… – прошептала я; слово, которое я никогда не употребляла, выскочило из меня от отчаяния. – Простите меня. Обещаю, я больше так не буду.
Жюли фыркнула:
– Совершенно точно, нет. Иди в свою комнату, и чтобы не было слышно ни звука, пока тебя не позовут.
Я бочком прокралась мимо нее, переступая через осколки разбитой вазы. Когда я уходила в свою комнату, Розина начала вполголоса что-то говорить. Жюли оборвала ее:
– Больше не хочу слышать ни слова в ее защиту. Этот дом никогда не был местом для