всего давайте познакомимся. С кем имею честь говорить? – и, предупреждая его поспешное движение, добавляю. – Паспорт мне не нужен. Просто как к вам обращаться?
– Понимаю, понимаю, – кивает человек, и на полном лице его исчезает напряжение, щеки постепенно приобретают нормальный цвет, и нос, кстати, тоже.
– Очень приятно. Пирожков Григорий Сергеевич.
– Ну вот и прекрасно, – говорю я. – Так в чем дело, Григорий Сергеевич? Кто угрожает вашей дочери?
– Если бы я знал! В том-то и дело…
– Но у вас есть какие-нибудь подозрения или предположения?
– Видите ли… что-либо определенное… – Пирожков неожиданно мнется. – Пожалуй, трудно сказать…
Я вижу, что ему есть что сказать, но он явно не решается это сделать. Впрочем, так бывает, и мне его состояние понятно. Человек, попавший в такое сложное положение, обычно не знает, как себя вести. Он боится заподозрить кого-либо понапрасну, выглядеть глупым, наивным или трусливым, наконец, боится направить нас на ложный след, помешать нашему квалифицированному, профессиональному расследованию, на которое он так уповает.
– Григорий Сергеевич, – говорю я как можно спокойнее и внушительней, – если вы действительно обеспокоены этими угрозами, то прежде всего должны быть с нами абсолютно искренни. Иначе мы бессильны будем вам помочь. Не бойтесь, мы во вред вам ничего не истолкуем и ничего не предпримем.
– Ах, если бы… – горестно бормочет Пирожков и вытирает скомканным платком лоб и шею. – Если бы!.. Но вот ваш товарищ, например…
Он бросает на меня укоризненный взгляд. Серые глаза его за стеклами очков неправдоподобно увеличены, расплывчаты и кажутся полными слез.
– А насчет моих подозрений… – продолжает Пирожков и нервно трет пухлые руки. – У Наденьки нет таких знакомых. Это точно. Это безусловно. Она умница. Она хорошая девочка…
– Сколько ей лет?
– Девятнадцать.
– Значит, никаких подозрительных знакомств?
– Ну конечно! У нее таких знакомых нет. Это точно… А вот у меня… кажется…
Пирожков растерянно умолкает, пытаясь собрать какие-то разбегающиеся мысли.
У меня такое ощущение, что сейчас он брякнет какую-то несусветную глупость. Он, видимо, совсем помешался от страха. Ну, какие могут быть у этого пожилого, вполне приличного человека знакомые, которые бы угрожали его дочери? Если только сын кого-нибудь из них или, допустим, молодой сослуживец, ухаживания которого были отвергнуты? Но тогда это скорей всего сущая чепуха.
– Господи, – вдруг вырывается у Пирожкова. – Я так устал от этой жизни. Если бы вы только знали…
Мне и в самом деле становится его жалко, даже если все эти страхи ему и померещились.
– От какой жизни, Григорий Сергеевич? – участливо спрашиваю я.
– Ах, все не объяснишь, – он машет рукой.
Но вдруг рука его застывает в воздухе, словно ему внезапно пришла в голову какая-то новая мысль. Пирожков бросает на меня испуганный и одновременно странно-пытливый