через десять лет: он доканчивает второй роман и не может остановиться, хотя давно понимает, что спасение, как с Тильдой, больше не повторится, что он губит себя, обрекает себя и своих героев на путь, который прошли все, от желтого дворянина до Башмачкина.
Тогда я сделал то, ради чего веками хожу по сизому от ветра городу. Я протянул Леве простецкую шариковую ручку и сложенный вчетверо лист чистой бумаги, которые обычно ношу в кармане пальто. Перо и бумага. Мой вариант того, что на других языках называют – контракт. Бородатый карлик за витриной букиниста, увидев жест, плотоядно оскалбился. Лева, разумеется, ничего не понимал. Пока я объяснял ему, что значат эти ручка и листок бумаги, начал накрапывать холодный дождь. Капли падали на темно-серый асфальт и складывались в малознакомые чужеземные буквы. Кажется, над одной из них промелькнула печальная улыбка тильды.
Цветение
Бродя по полутемному городу, я ощутил странное желание тебе написать. У нас, по эту сторону жизни, зима. Земля белеет, как саван. Деревья похожи на черные вороньи перья, усыпанные известкой.
И еще ночь. В полутьме дома серые, как обелиски на монастырском кладбище. Том самом, по которому мы когда-то гуляли с тобой. По колено в снегу, промочив ботинки и уже не надеясь найти могилу первого русского европейца, попавшего в сумасшедший дом.
Или это было не с тобой? Память подводит меня. Тогда, может, с тобой случилось другое. Заледенелый полутемный вокзал болотного зеленоватого цвета. Я стою у переполненной урны под эстакадой. Серый, желтый, болезненные цвета. И тут появляешься ты, раскрасневшаяся, будто час бежала на лыжах. Или, если то были времена первого европейца, ты приехала в открытом экипаже. Банальная метафора, правда?
Тот европеец был на редкость банальным. Говорят, он задумал создать для этого заснеженного места историю. Так, чтобы у зимы случились начало и конец, аз и ижица. Если так, его не зря упекли в желтый дом. Зима не может закончиться. Она никуда не движется, только кружит на месте, как метель, и каждый день повторяется.
У снега и домов нет истории. Они всегда здесь. Иногда – хотя я уже не помню, когда это случилось в последний раз – снег сходит и обнажает оранжево-рыжие мостовые. В такие дни особенно холодно. Кажется, кости покрываются инеем изнутри от самого мозга.
Потом снег возвращается. Он всегда возвращается в мое черно-серое пространство, не знающее направленности, не умеющее путешествовать от «а» к «я». Нет, могилу европейца я нашел не с тобой. Ты, так уж сложилось, не часть моего мира без истории и времени.
Итак, я стоял у эстакады и увидел тебя. Ты не узнала меня. Ты никогда не замечала меня, закутанного в черно-синий пуховик, с лицом, спрятанным в капюшон. Тебя пугали пакеты с плохой едой, которые я держал в левой руке, прикуривая правой пахнущую костром сигарету.
– Аня! – крикнул я. Ты наконец обернулась. Рыжее пальто вспыхнуло, очертило круг. Северные узоры на нем пролетели перед моими глазами.