с себя фартук с неистовой силой, будто он был с прокаженной. За стеной прозвучали первые аккорды сольфеджио. В душе Настасьи Петровны разлетелся, кажется, целый рой диких пчел. Женщине трудно было успокоить в себе женщину. Развилины памяти разлились, будто бурные, вешние реки. Однако Настасья Петровна нашла в себе силы, трижды энергично перекрестилась, мельком взглянув на образ Пречистой, увидела себя в зеркале.
Длинные пшеничные волосы вольно рассыпались по плечам, как только вдова развязала косынку. Двигаясь как бы на мысленных цыпочках, бывшая генеральша прикоснулась к щекам, на которых вспыхнула ее природная чувственность. Настасья Петровна потеребила мочку левого уха, а склонив голову, погладила изгиб шеи; слабый, беспомощный подбородок дрожал; под серым сукном платья её проняло: набухли, будто почки сирени, тугие сосцы…
– Настасья Петровна, – в дверь постучали, – зовут: служба…
– Иду! – голос Настасьи Петровны сорвался, будто она отозвалась из могилы. – Служба, как в армии…
И вновь, точно удар в подвздошные кости. Свадьба племянницы Оленьки перешла в перелетную, фантомную фазу. Гости перемешались, растормошились (в особенности супруги со стажем) ввиду того, что их бравый начальник по-отечески пошутил, вложив в последнюю фразу явно фривольный оттенок. Что, впрочем, не помешало в минуту общего замешательства кому-то пройтись дерзким аллюром по крепдешиновой спине и заду его половины. Настасья Петровна в полуобморочном состоянии поначалу заметалась в умственном лабиринте порочного кошмара, однако по-военному она мгновенно ориентировалась, и вызов был принят. В погоне за грезой генеральша проворно вложила свою окольцованную длань кому-то за гульфик. И незаметно для окружающих она несколько раз интенсивно сжала паллиативное, мощное его содержимое, что по смыслу сложилось в ответное: «SOS».
– Вот ужас! Как людям в глаза смотреть? Что скажешь, Настасья Петровна? – спросила Настасья Петровна у своего же раскрасневшегося зеркального отражения. Но затем она, приподняв длинный серый подол, медленно обнажила «все еще ножки», однако в грубых, шерстяных чулках до самого верха. Зато выше – она с удовольствием показала сама себе алые кружевные штанишки в обтяжку с едва заметной влажной ложбинкой в середке.
Мягкая сила всосала женщину всю… без остатка и потащила, и понесла, точно на перепончатых крыльях, в омут полузабытых запретных и дерзких терзаний. «Развратница! А вот и нет! Самое обычное желание маленькой птичьей правды без ханжества и лицемерия». Настасье Петровне, действительно, не было стыдно отстаивать свое бабское счастье и прочие радости жизни. Это вопрос принципа, поскольку благодаря «ненаучным знаниям» она не раз и не два, и не три, но все же спасла мужа от пьянства, разгула, истерик и какой-то немыслимой – вселенской, порой злонамеренной женской похоти.
Лицо регентши сморщилось, будто от едкого табачного дыма. Настасья Петровна часто моргала. Ей нестерпимо захотелось реветь. Вспомнились