я спускаюсь, – донеслось сверху.
– Да.
Блеснув в свете звезд, мне на грудь сверху змеисто упала веревка, при этом опутав петлями и Доктора, который тихо и устало выругался. Затем, еще раз продемонстрировав свою потрясающую ловкость, по стене быстро спустился Копер. Оказавшись рядом с нами, он отряхнул руки и спросил:
– Пойдем?
– Да, – сказал Доктор, отчаянно пытаясь освободиться от веревки. – Только сначала, будь добр, сними с меня эту дрянь.
Большеголовый молча кивнул и выполнил его просьбу. Доктор, освобожденный от ненужных пут, протянул ему мое тело и проворчал:
– Возьми его.
– Конечно, – малыш Копер снова удивил меня своей силой. Легко приняв негнущееся туловище, зажал под мышкой. Доктор, глядя на него, слегка кивнул каким-то своим, одному ему известным мыслям, развернулся и, широко шагая, направился куда-то в ночь. Большеголовый, довольно бубня, последовал за ним.
Так мы и шли. Вернее, меня несли – бубнящий Копер, замыкающий мини-процессию. А впереди – Доктор, который тоже ворчал себе под нос. Но его ворчание сильно отличалось от довольного лепета большеголового. Доктор был явно сердит.
– Три с половиной тысячи лет! – глухо доносилось до меня. – Ровно три с половиной тысячи лет я должен бегать за этими кретинами, выкрадывать их трупы и возвращать им жизнь. А ради чего? Сказали – надо, и я бегаю по всей Земле, как полоумный, стараясь не выпускать из виду всех четверых!..
Я – раб твой, моя госпожа!
Прикажешь – и сердце вырву,
И съем с острия ножа
В честь новой победы пирровой.
Я с неба звезду сорву,
К ногам твоим брошу преданно.
И в горле последний звук
Убью, не сморгнув при этом, но —
Ответь мне, моя госпожа:
Не зря ль запалил искру я?
Сумеешь ли ты не дышать,
Когда пред тобой умру я?
Палящее солнце сожгло силы и разум за каких-то два часа. Боль в связанных высоко над головой и натянувшихся под тяжестью тела жилах уже не была такой невыносимой. В определенной степени она была даже приятной – давала понять, что организм еще жив и терпит. Но все равно раб умирал.
Раб был я, и умирал тоже я. За то, что молоденькая дочь моего господина, авгура Гнея Флавия Корвина, знатока гаданий по птичьим потрохам, звездам и прочим приметам, решила, что влюбилась в меня. А может, и в самом деле влюбилась. Это было уже неважно. Плохо было то, что я поддался очарованию ее молодости и стал жить с ней, как с женщиной. Еще хуже, что я позволил себе увлечься и потерял осторожность. И был схвачен на месте преступления. А потом, как наглядный пример для всех рабов, подвешен на столбе, за связанные в запястьях руки. Прямо под палящим солнцем, на Аппиевой дороге – там, где наезженная колея сворачивала к вилле знатного авгура, моего недавнего господина.
Поначалу страшно досаждали мухи и слепни, облепившие тело сплошной массой.