ратные люди стояли в Москве. Московские бояре готовы были целовать крест Владиславу, и лишь патриарх Гермоген не допускал того бесчестия, требуя, чтобы иноземный царевич сперва принял православную веру.
Соблюдать сего условия ляхи не желали, но настаивали при том на сдаче Смоленска Сигизмунду.
– Что вам стоит поклониться отцу Смоленском, который добывает он для сына, что скоро сделается Царем вашем? – говорили они. – Что вам стоит пустить в Смоленск войско наше по примеру Москвы?
Отвечал на то посол русский, митрополит Филарет Романов:
– Того никакими мерами учинить нельзя, чтобы в Смоленск королевских людей впустить. Если даже немногие королевские люди в Смоленске будут, то нам Смоленска не видать. А если король и возьмет Смоленск приступом помимо крестного целования, то положимся на судьбу Божию – лишь бы нам своею слабостью не отдать города.
– Если Смоленск будет взят приступом, – спросили ляхи, – то не будете ли вы, послы и отцы города, в проклятии и ненависти?
Им ответил, завершая спор, воевода Шеин:
– Хотя бы в Смоленске были наши матери, жены и дети, то пусть бы погибли. Да и сами смольняне думают то же, и скорее все помрут, но не сдадутся.
Смольняне думали то же, да не то же думала Москва. Не сумев вынудить голодом и заточением к покорству Сигизмунду патриарха Гермогена, московские бояре сами предались во власть короля, потребовав того же от Смоленска.
– Я митрополит, – ответил сановным предателям Филарет Никитич, – и без патриаршей грамоты не могу дерзнуть на такое дело, чтобы приказать Смоленску целовать крест королю.
Он был прекрасен и мужественен этот истинный русский вельможа, что происками клеветников был обвинен в злом умысле супротив Царя Бориса Годунова, жестоко пытаем и насильно пострижен в монахи. БОльшая часть его фамилии погибла в заточении, в ссылке. Братьев его, в кандалах, везли некогда по тому же направлению, что и Ивана с родней. И точно так же, как он, не могли они снести мук, лишений и позора… Лишь один из них остался жив, да и тот был разбит ударом. А Филарет Никитич выжил. И, несмотря на все перенесенное, с неколебимым достоинством защищал уже не на бранном поле, но в одеждах святительских честь поругаемого изменниками русского имени.
– Хотя Москва королю крест целовала, но то на Москве сделано от изменников, – таков был вслед за митрополитом ответ отца. – А мне Смоленска королю не сдавать и ему креста не целовать, и биться с королем до тех мест, как воля Божья будет. И кого Бог даст Государем, того и будет Смоленск!
Из Москвы, меж тем, примчался с новыми грамотами главный боярский иуда, Иван Салтыков, чьи руки обагрены были невинною кровью чад и жены Бориса Годунова. Сей негодяй призывал смольнян положиться во всем на волю короля. Но смольняне были тверды и ответили Салтыкову, что следующего посла с подобными воровскими грамотами заставят они хлебнуть днепровской водицы.
Больше воровских грамот в Смоленск не присылали. Наступили