названный.
– … этот высокий – Сухарь. А тот, кого ты спас – Нумеролог. Будем знакомы, Спасатель. – Стриж неуверенно пожимает плечами, оглядывая соседей. – Думаю, уже можно, да? Все как… согласны?
Старшая скептически приподнимает бровь, но ничего не говорит. Соседи переводят на меня взгляд и наперебой начинают что-то щебетать, и в их невнятных высказываниях я улавливаю звуки согласия. Даже Нумеролог что-то хрипит, глядя на меня благодарными глазами-черносливами. Далай-Лама и Сухарь подаются в мою сторону, чтобы обрушить на меня шквал рукопожатий, но Старшая отгоняет их, и на этот раз я ей даже благодарен. При сильной ноющей боли в груди я сейчас не очень обрадуюсь, если меня начнут трясти за руку три восторженных труса, коими я до сих пор подспудно считаю своих соседей.
– Сделайте уже хоть что-то полезное! – командует Старшая.
На этот раз мои соседи подчиняются и неловкой процессией покидают тридцать шестую. Я уверен, что Старшая последует за ними, но она остается, и вот мы уже в комнате одни.
– Сядь, в ногах правды нет, – хмыкает Старшая, глядя на то, как у меня предательски подрагивают колени. Чувствую я себя преотвратно, как будто по мне проехался грузовик, поэтому предложение сесть меня вдохновляет. Опираюсь на металлическое изножье кровати, осторожно сажусь. Старшая тут же плюхается рядом… очень близко. Ее рука бесцеремонно ложится мне на коленку, и я вздрагиваю.
– Больно, что ли? – удивляется она.
– Н-нет, – выдавливаю я, отводя взгляд и сжимаясь в тугой комок нервов. – Нормально все.
В жесте Старшей – только деловитость и покровительство, ничего другого. Но мне все равно перехватывает дыхание, и на этот раз боль в груди тут ни при чем. Просто не припомню, чтобы девчонки когда-либо садились ко мне так близко и вели себя так… никак. Старшую, наверняка, волнует сейчас совсем другое. Например, мое состояние или подробности злоключения. Уж точно не ее рука на моей коленке! Но… в этом-то и проблема. В таком случае, лучше б уж продолжала держать дистанцию. При этом, как девчонка, Старшая мне не то чтобы нравится, но то, что она совсем не стесняется своих жестов и даже не видит в них ничего многозначительного, почему-то обидно.
– Как себя чувствуешь? – спрашивает она.
– Бывало и лучше, – бурчу в ответ и слегка дергаю ногой, пытаясь указать Старшей на неуместность ее жеста. Она убирает руку, и я надеюсь ощутить ее смущение, но ее поведение ни капли не меняется. Как будто она даже ничего не заметила.
– Догадываюсь, – понимающе отзывается Старшая. – На такое здесь… мало кто отважился бы. Ты это сделал, потому что не знал, или у тебя инстинкт самосохранения в полной отключке?
Я с запозданием вскидываюсь. Тон Старшей не сразу дал понять, что эта язва снова издевается.
– Ничего у меня не в отключке! – возражаю я, хотя недавно думал о себе то же самое. – Разве не нормально пытаться помочь, когда кто-то попал в беду? Или для тебя понятнее сидеть и смотреть?
Осекаюсь, чтобы сделать вдох и невольно морщусь, хотя отмечаю, что боль становится слабее.
Старшая