к поездке, он добыл запись местной легенды. Причудливо одетый старикан, подвывая, уверял, будто жителям города осталось неизвестным, что деревни и хутора вокруг него давно уже обезлюдели. На самом же деле крестьяне покидали бедные усадьбы предков по мере того, как хеллбуржцы вырабатывали и оттачивали свою своеобразную мораль, принимали отвечающие ей законы. Ведь не то чтобы разбогатеть, но и элементарно прожить селяне могли бы, только продавая продукты горожанам, однако и самым привязанным к отчизне деревенским тугодумам надоело в конце концов, что Хеллбург всё чаще просто поглощает отправленные в него повозки с провизией, горшками и вениками, а выплёвывает порой только обломки повозок, залитые кровью, и лошадей, покрытых ранами и встающих на дыбы при виде человека в штанах. Поскольку окрестные крестьяне всё-таки сообразили, что в Хеллбурге нечисто, была будто бы с помочью голубиной почты согласована система натуральных обменов в самом начале одного из въездов в город. Въезд этот противоположен тому, возле которого телепортировался Судья. Он сделал этот выбор не случайно, а потому, что не хотел оскорбить невзначай религиозные чувства обитателей Хеллбурга.
Чудаковатый не то знахарь, не то антрополог с гордостью утверждал: сам-де город сплошь и напрочь бессовестный, клейма негде ставить, но его обитатели убеждены, будто в селах, его некогда окружавших, цвела добродетель. О том, что в праведности простых крестьян убеждал горожан пришлый пророк, а они его, выслушав, с огромным удовольствием замучили и, согласно местной легенде, съели, помнят, мол, только немногие. Лично проверить это своё коллективное предположение хеллбуржцы так и не решились, поскольку у них не принято тратить энергию вне городских стен, а внутри них население традиционно сосредоточено на собственных пороках. Поскольку же продукты земледелия перестали на том въезде появляться, их пришлось заменить синтетическими. Однако товары для обмена по-прежнему доставлялись горожанами на прилавки, срубленные на въезде, потому что меновая торговля превратилась в обряд жертвования, сначала полусерьёзного, праведному Пейзану. В промежутках между изощрёнными оргиями был сооружен монументальный алтарь, составлено житие и разработаны пристойные случаю ритуалы.
Судья оторвал свой профессионально пытливый взгляд от пустынного горизонта и обратил его на паланкин, уже собранный его четырьмя невидимыми судебными служителями. Этих роботов хеллбуржцы назвали бы, конечно, демонами. Хоть служителей четверо, но Судья воспринимает их как одну учетверённую личность и называет, как окрестил их Всемирный Разум, Платоном. Это его надёжная защита, а при угрозе жизни – и оружие, бьющее без промаха. Вот собеседник из Платона не лучший. Молчун, он только и способен, что записывать слова Судьи и участников судов, воспроизводить их по мере надобности и давать зрительно информацию о положении в пространстве и возникающих опасностях.
Стоило Судье усесться в паланкин, как тот приподнялся над землей и поплыл по улице. Старик оглянулся: следы