и просто.
Касаюсь губами её прохладной щеки:
– Прости, переговоры затянулись…
Натыкаюсь на её жалкую улыбку:
– Пришлось выехать на объект, ты же понимаешь?
Замечаю, как она держится за сердце:
– Там снова пробки…
Наверное, когда-то это давалось мне с трудом. Возможно, мне даже было неловко и неприятно. Поначалу. Изменять поначалу мне тоже было неловко и неприятно.
Я вру – с губ падают дохлые мотыльки. По одному на каждый понедельник. Она не замечает, и я задвигаю их носком ботинка под тумбу для обуви. Врать скучно.
В остальном вечер понедельника ничем не отличается от прочих вечеров: ужин под обсуждение домашних дел, пара стаканов виски в кабинете и супружеская постель, застеленная идеально, без единой морщинки.
Я засыпаю один. Оно и к лучшему.
***
Я вру по понедельникам. Слова для этого не обязательны.
Подставляю щеку для дежурного поцелуя, делая вид, что так было всегда.
Улыбаюсь тому, как он привычно отвечает на вопрос, который я никогда не задаю.
Притворяюсь, будто не вижу серых безжизненных мотыльков, падающих вслед за его словами, и не чувствую острой боли в груди слева. Врать больно.
Когда гаснет свет в спальне, я, наконец, могу вынуть из-под тумбы мертвого мотылька. Я держу его бережно, чтобы не повредить хрупкие крылья.
В гостиной я кладу мотылька на приготовленную загодя расправилку и снимаю с себя свитер.
Щипчиками поддеваю латунную головку булавки, глубоко вошедшей в мое тело прямо над сердцем. Нужно вытянуть ее аккуратно, чтобы не изогнуть и не сломать. Все должно быть идеально.
Первых мотыльков я прикалывала к куску пенопласта и хранила в коробке из-под туфель. Это было некрасиво, неэстетично. Да и сами мотыльки были неуклюжими и уродливыми. Научиться препарированию оказалось не так уж сложно. Научиться гладко врать – тоже. И теперь десятки идеально расправленных бабочек, замерших на идеально тонких булавках, хранятся за стеклами энтомологических коробок в нижнем ящике моего комода.
***
– Ничего не говори, – просит она, только я вхожу в дверь. Берет за руку и тянет в гостиную. На полу разложено с десяток ящиков с бликующими в свете торшера крышками.
– Что это?
– Разве не узнаешь? Они все твои.
Она поднимает и протягивает одну из коробок. Ряды дохлых мотыльков – каждый с аккуратно выведенной на этикетке датой.
– Нравится?
– Нет, – я швыряю коробку на стол. – Зачем ты это делаешь?
Она улыбается и медленно расстегивает блузку.
***
– Зачем ты это делаешь? – растерянно повторяет он.
– А ты? Разве тебе не надоело?
Морщась, я вынимаю из груди очередную булавку, намного длиннее и прочнее предыдущих. Из ранки бежит тонкая алая струйка. Это даже красиво. Он смотрит, будто завороженный.
Я медленно приближаюсь, целую его онемевшие губы.
– А мне надоело, – шепчу и, зажмурившись,