глаза неяркие, светлые, а у неё вместо глаз – лиловые провалы без дна, в них – страх и усталость. Зачерпни ладошкой – и напьёшься слабости и отчаяния. И жалости. Позорной, убивающей жалости к самой себе.
На удивление широкие пальцы мои перебирают часики – мелкие, крупные, мужские и женские. Они тоже говорят со мной – но не рассказывают истории, а пульсируют магией, мощно, упрямо. Есть и совсем пустые, молчаливые, ещё лишённые всякой силы. Я выбираю одни, на тонкой цепочке, и надеваю на запястье.
Фрейлина причёсывает мои волосы, больно тянет пряди, крепит тяжёлые заколки. Хлопают двери, и покои заполняются служанками. Тело моё натирают благовониями, мнут, щекочут кистями щёки. Словно лепят и рисуют Иверийскую принцессу – истинную наследницу и правительницу Квертинда. Словно хотят закрасить моё непроходящее уныние. Но для меня нет спасения – ни в прошлом, ни в будущем, но хуже всего то, что нет его и в настоящем. Вся жизнь – только мука среди перекрёстков чужих судеб. Я всхлипываю и едва удерживаю слёзы в горле. И всё же встаю, ведомая своим долгом.
Почти не осознаю, как иду гулкими коридорами замка, как поднимаюсь по ступеням в сопровождении высокого темноволосого мужчины и серьёзного мальчика, с такими же тёмно-фиолетовыми глазами и светлыми волосами, как у меня. Нога моя подворачивается и боль отрезвляет. Ненадолго, на пару секунд, лишь позволяя мне вспомнить, что этой мой муж и сын. Парт и Дормунд Иверийские.
Повороты приводят нас в тронный зал, в котором восседает постаревший Тибр. Всё ещё статный, с переливчатой волной светлых волос, с сединой в длинной бороде. И с такими же фиолетовыми чернилами, разлитыми вдоль радужки. Первый истинный Ивериец. Мне хочется замереть перед величием, но Везулия лишь поникает плечами и отмечает, как устало лежат руки её деда на подлокотниках трона. Торжественный зал полон людьми – советниками, Консулами, придворными служителями, фрейлинами, камергерами. Гул затихает, когда мы втроём останавливаемся перед рассеянным взором первого правителя Квертинда.
– Ваше Величество, – склоняется в поклоне Парт, и мы с Дормундом повторяем его жест. – Вы просили нас к себе.
– Да, – Тибр выныривает из своих тяжёлых дум и взгляд его становится осознанным. – Сначала почтим память Галиофа Иверийского. Для военного мага естественно не вернуться с войны. Он умер, как и жил – стремительно, решительно, на остром лезвии таххарийского клинка. Дикая страна варваров оказалась не по силам моему сыну. Но даже знай он свою смерть наперёд – всё равно пошёл бы походом на Таххарию-хан.
– Да примет его Девейна в свои сады, – отзывается Дормунд, и Парт шикает на него.
Я догадываюсь, почему. Убийцам, даже самым бравым войнам, дорога в сады Девейны закрыта. И Галиоф сейчас стонет в пекле Толмунда, расплачиваясь за то, за что его славят и почитают здесь, под красными лунами Квертинда. Дормунд стыдится и краснеет, переминается с ноги на ногу, понимая свою глупость.
– Подойди, – приказывает Тибр, обращаясь