Высоко задирает подбородок, кладёт ладонь на эфес клинка и приподнимает уголки губ, изображая доброжелательное лицо. Всё верно, мой сынок. Тебя очень хорошо научили. Нас всех этому учат. Всех принцев и принцесс.
– Пришла пора расставаться, Ваше Высочество, – вздыхает поседевшая Милда Торн, утаскивая меня из величественного зала. – Столько лет я вас берегла, а теперь отсылает меня правитель за верную службу. Воистину говорят, королевская благодарность обрекает на большее служение.
Коридоры Иверийского замка проносятся мимо меня расписными картинами магов Нарцины. Некоторые ещё свежие – пахнут краской и маслом. И зовут меня в свои истории…
– Кто теперь будет моей кормилицей, Милда? – обречённо спрашиваю я, покорно перебирая ногами.
Мне горько от расставания со строгой и мудрой женщиной, что с рождения наставляла меня, но я знаю, что не смогу этому противостоять. Мне остаётся только принять своё новое окружение, которое давно уже не запоминается мною. И эти голоса, которые слышу только я. От них болит голова и мутится сознание. Они снова и снова зовут меня в чужие истории.
– Вы уже давно не дитя, – скрипит зубами Милда Торн. – Вам самим впору нянчить. Дормунда, к примеру. Ох, нелегко ему теперь придётся… Квертинду нужна королева, а мальчику нужна мать. Он строптив, избалован и самовлюблён. Но хуже всего то, что он несчастен и оттого податлив своим страстям. Подумайте о сыне, Везулия Иверийская. Вспомните своё истинное предназначение – править королевством! Служить Квертинду, беречь его своей магией! А то “Флажки снять”… ох. Сдались вам эти тряпки!
– Ты права, Милда, – привычно соглашаюсь я, больше для вида.
И ещё – чтобы прекратить этот разговор. Чтобы хотя бы Милда замолчала.
Створка двери скрипит, и кормилица вталкивает меня в мои покои, слишком душные и роскошные.
– Вышивайте пока, – женщина кивает на пяльцы у окна.
Потом раздумывает, берёт ключ со стола, выходит и замыкает меня в моей золочёной бархатной тюрьме. Слёзы катятся по моим щекам беззвучно, глухо, будто капли и не принадлежали никогда моим глазам. За спиной вмиг заговорили траурные флажки голосом моего отца – величайшего Галиофа Завоевателя.
– Папа, – отозвалась я, подбежала к балкону, потянулась к скорбному ряду. – Папа, ты любишь меня? Должен же быть кто-то, кто любит меня.
И рассмеялась довольным солёным от слёз смехом. Комната знакомо заголосила – пожалуй, только я одна и могла понять эти голоса, звучащие из каждого предмета. Я – Ванда Ностра, что была сейчас в теле Везулии и не могла ощутить ни сожаления, ни сочувствия. Только безумное, сводящее скулы ликование от непонятного ответа.
– Я иду к тебе, папа, – ноги сами собой забегали по комнате, остановились у вышивки. – Только сейчас… Сейчас. Нужно ещё кое-что сделать для Дормунда. Я ведь мать. Да, я его мать!
Ровные гладки стежки ложатся на удивление споро, повинуясь широким белоснежным