на крыши Города пышные снопы золотисто-розовых лучей…
… поглядывали на кусок гниющего мяса, над которым вилась стая жирных зеленоватых мух…
…И при этом периодически останавливались на колонне, выложенной редчайшим каппадокийским мрамором, называемым «лунным камнем». Полупрозрачный, он давал возможность видеть всё, что творилось за спиной.
Неожиданно внимание цезаря привлекла одна, особенно жирная и крупная муха, которая налетела на мясо с яростным жужжанием и, отгоняя остальных, принялась виться вокруг него с невообразимой скоростью.
Император весь подобрался, затаил дыхание. Азарт заиграл на его лице. Он терпеливо выжидал, пока муха успокоится и сядет, но она, будто заподозрив неладное, придирчиво гудела и опускалась лишь на мгновение. Но искушение было слишком велико, и круто спикировав, муха застыла на мясе, как вкопанная и принялась выстукивать гниющую плоть своим большим тупым хоботком. В то же мгновение левая рука императора молниеносным движением метнулась вперед и сжала муху в кулаке, Домициан улыбнулся. Он сызмальства испытывал невыразимое блаженство, ощущая, как шевелится в сомкнутой ладони крохотное упорное тельце. Теперь предстояла самая ответственная часть операции: необходимо было насадить жирную красавицу на длинный и острый стиль, на котором уже сидело двадцать две ее незадачливых подруги, наловленные им за полтора часа охоты. В эту минуту Домициан почувствовал на себе чужой пристальный взгляд и в страхе обернулся. Перед ним стоял Метелл. Муха вырвалась из плена разжавшихся пальцев и с жалобным жужжанием улетела прочь.
– Счастлив видеть тебя здоровым и счастливым, мой бог и повелитель, – сказал Клавдий, низко поклонившись,
– Это ты, Метелл? – император улыбнулся и протянул ему руку, – Подойди же!
Метелл приблизился и взглянул на его пухлую белую руку, на пальцы, держащие стиль и небрежно оттопыренные для поцелуя, взглянул – и поклонился еще ниже,
И император, поняв, что целовать руки этот мужлан не приучен, отбросил стиль и, подойдя к Клавдию, ласково взъерошил его волосы.
– Когда ты был предводителем юношества, волосы твои, помнится, были медовые. А сейчас поседели и стали, как снег с медом… – с грустью произнес он. – Но такие же густые и упругие как в юности. А я, знаешь ли, оплешивел.
– Я не заметил этого, – вполне искренне сказал Клавдий.
– Сказав так, ты продлил жизнь моему космету, – император взглянул на собственное отражение в стене и бережно провел рукою по аккуратно зачесанным назад и завитыми волосам, искусно прикрывавшим обширную лысину на затылке. Затем повернул голову и спросил:
– Хорошо ли ты доехал? Не потревожили ли тебя разбойники?
– Благодарение Минерве! Твои дороги свободны от сброда. Почта работает прекрасно. Из лагеря я выехал за четыре дня до августовских ид[38] и, как видишь, сегодня уже здесь.
– Прекрасно! Как мои солдаты? Довольны