стану – чуяли скорую поживу!
Все лето волки вели себя смирно, подбирая за кочевьем ослабших и больных жеребят, зато свирепствовали конокрады, неведомым образом минуя заставы и внезапно появляясь среди ночи возле охраняемых табунов. Судя по повадкам, это были не разбойные и трусливые сакалы, не беглые и жестокие рабы, сбившиеся в стаю, и даже не редкие в этих краях варяжские ватаги, пришедшие разжиться сарскими драгоценными лошадьми. На сей раз появились конокрады чужеземные, поведение коих было не предугадать. Они возникали словно из-под земли, причем не конными, а пешими, внезапно скидывали с себя плащи и, представ нагими перед оцепеневшей стражей и пастухами, валкими ударами кулаков укладывали их наземь и мгновенно связывали прочными шелковыми нитями.
Сарское целомудрие не позволяло взирать на наготу, будь то мужская или женская, а эти конокрады были бородаты, однако вместе с тем носили косы и никто толком не рассмотрел, кто они есть на самом деле. Обездвижив стражу табунов, разбойные люди с нежданной точностью выбирали самых резвых, необъезженных и дойных кобылиц, в мгновенье ока смиряли их опять той же шелковой нитью, вставленной вместо удил, и уносились верхами в ночную тьму.
А на земле чертили левую руку Тарбиты, которая обозначала принесенную ей жертву.
Волхв со зрящим посохом и сарские умудренные старцы потом гадали, кто это был: то ли сама богиня небесного огня послала своих слуг, чтоб взяли в жертву коней, то ли так разбойники хитрили, дабы избежать погони?
Когда счет пошел на сотни угнанных коней, причем на разных кочевых путях, государь объявил свою волю и награду.
– Кто поймает хотя бы одного конокрада, – сказал он наемной страже, – по сарскому обычаю получит мое покровительство и столько земли, сколько сможет обскакать на коне за день, от восхода до заката.
Охраняли табуны в основном парфяны-изгои, которые рады были любому клочку земли, чтобы поставить на зиму свою кибитку, поэтому стража все лето рьяно охотилась за конокрадами, устраивая засады по кочевым путям, балкам и на речных бродах. Однако неуловимые чужеземцы внезапно возникали там, где их не ждали, творили свое воровское дело и пропадали в ночи. Высланная следом конница несколько раз настигала конокрадов так близко, что можно было достать кнутом, однако лошади под стражей вдруг становились как вкопанные или спотыкались на ровной степи и летели кувырком на полном скаку, а разбойные всадники тем временем исчезали за окоемом.
Ураган не особенно-то доверял наемной страже, полагая, что изгои хитрят и сами умыкают лошадей, для отвода глаз связывая друг друга, и потом плетут небылицы о нагих и неуловимых конокрадах. Когда из его табунов угнали сразу девять молодых дойных кобылиц, а виноватые парфяны показывали выбитые зубы и клялись, что были на миг ослеплены и ошеломлены видом обнаженных разбойников, государь сам вздумал попытать удачу. Прихватив с собой сродника – подручного ярого мужа Свира, он уехал в степь и две недели каждую ночь рыскал по тем местам, где чаще всего возникали конокрадские ватаги. Днем проезжал по близлежащим балкам или вдоль малых рек, берега которых покрывал мелкий лес и кустарник – спрятаться в ровной, с открытыми окоемами, степи больше было негде.
И уж оправдывались подозрения государя: ни единого набега за этот срок не совершили конокрады. Мало того, к табунам никто чужой не приближался ни днем, ни ночью, ни одетый, ни нагой, ни конный, ни пеший – словно чуяли разбойные люди, кто на дозор вышел!
Мысля назавтра учинить спрос с наемных стражников, Ураган с вечера привязал коня в укромном месте и сел в засаду на одном берегу реки, а Свира послал на другой, хотя уже не испытывал никакой надежды скараулить конокрадов. И посему, сморенный жарой и душной от цветущих трав степью, уже за полночь он снял горячие доспехи, растелешился и, искупавшись, лег на берегу. Да сам не заметил, как заснул в ракитнике так крепко, что потерял сторожкий, чуткий слух, коим владел и во сне, и наяву.
И так почивал спокойно, без сновидений – бог земного огня послал отдохновение утомленному духу и телу.
Когда же очнулся, в тот же миг узрел у себя в изголовье сидящую на земле деву, станом и образом похожую на дочь Обаву. В этот час темно было на берегу и лишь медленно бегущая вода в реке отсвечивала небо и озаряла частый ракитник.
– Обава? – спросил он строго, укрывая плащом свою наготу. – Отчего ты здесь? И как посмела снять алый покров?
И услышал в ответ негромкий смех и чужой, грубоватый для девы голос:
– Я не Обава!
Ураган привстал, всматриваясь в расплывчатое сумеречное видение, и узрел отличие: у этой девы волосы были светлыми и доставали до земли, да и полотняные, мокрые от росы одежды слишком просты для дочери государя – некое длиннополое рубище, облипающее тело...
И тут он догадался, что это берегиня, должно быть, вышедшая из воды!
Чтоб удостовериться, государь положил ладонь на ее руку: сущие в подводном мире были холодными, как рыбы. Однако, ощутив тепло, отдернулся, а дева засмеялась громче.
– Не берегиня я, хотя из воды пришла! Не опасайся меня, Ураган!
– Ты знаешь,