под его руками.
Они появились из-за пригорка. Лошади летели во весь опор. Граф-старший сидел, как влитой. Банально, но есть такие наездники, про которых трудно сказать иначе. Они сидят на лошади, будто составляют с нею единое целое. Казалось, даже Цезарь чувствовал это и нес наездника с гордостью, словно хвастался им.
При виде нас с Маркусом, оба всадника разом натянули поводья. Лошади перешли на рысь. Позабыв обо всем на свете, я уставилась на Себастьяна. На нем были черные бриджи для верховой езды и белая рубашка с закатанными до локтей рукавами. Сапоги сверкали, на запястье болтался стек.
Внутри меня что-то дрогнуло и зависло, когда Себастьян метнул в меня короткий настороженный взгляд. Я мысленно застонала. Это была пронзительная тоска по тем временам, которых я никогда не знала. По временам, когда мужчины были мужчинами, а женщины еще нет.
Встав «столбиком», я невидящими глазами уставилась на лошадь Филиппа. Широко раздувая ноздри, она крутила яростно головой, пытаясь вырвать поводья из его рук и густая белая пена падала на черную грудь. Хрипя, как-то боком, круто выгнув лебединую шею, конь крутанулся волчком на месте. Граф улыбнулся, сверкнув зубами поверх головы Цезаря.
Так наверное, наши предки, глядели так на хорошеньких молодых селянок.
– Что ты гарцуешь? Не хочешь маме «здрасьте» сказать? – спросил Себастьян у сына.
Маркус с трудом удерживал Герцога, который налег на задние лапы, стремясь приблизиться к лошадям. После того, как я укатила из Гремица, остальные тоже вернулись. Рассказать мне, что я уже взрослая и это непозволительно: вот так вот молча вставать и уходить. И я перебила все, что могло разбиться. Как раньше делала Джессика.
Тогда отец опять уехал жить в Резиденцию, а Маркус не мог управляться с глухой собакой так хорошо, как он.
– Здрасьте, мама, – сказал Филипп.
– Здрасьте, папа, – буркнула я в память о его браке с Джессикой.
Себастьян подъехал ко мне и наклонился, подставив щеку. Раньше он целовал меня только в губы, но… Не желая ругаться с ним при Филиппе, привстав на цыпочки, я клюнула его в щеку сжатыми губами. На них остался вкус соли и пыли, и еще лосьона после бритья.
Я облизала губы.
По сердцу словно провели бритвой. Мне захотелось сделаться молодой селянкой, которая бежит через поле, ощущая спиной жаркий храп коня и взгляд наездника. Не виноватой в том, что с ней сделают.
Ни перед кем. Я задохнулась, отшатнувшись назад, словно это могло помочь отстраниться от своих мыслей. В глазах Филиппа что-то сверкнуло. Он крепко сжал руки с зажатыми в них поводьями и поздоровался с Маркусом. Тот не откликнулся: не успел. Герцог вдруг утратил интерес к лошадям, и с силой втянув в себя воздух, попытался сунуть нос между моих ног.
Я оттолкнула его, покраснела, как помидор. Филипп выругался: его конь тряхнул головой и яростно крутанулся на месте.
Герцог, который опасливо тянул носом поверху, обнюхивая огромных, остро пахших потом «собак», решил гавкнуть. Цезарь не шелохнулся, но конь Филиппа дрогнул, станцевал на месте. Я отскочила и вовремя: конец хвоста