и эту картину удалось запечатлеть во всей красе. Вот что я хотел спросить: ты же по роду занятий наверняка разбираешься в фотоаппаратуре… – И они с Леном пустились самозабвенно обсуждать японские объективы.
Питер говорил все громче и быстрее – теперь было просто невозможно уследить за потоком его слов. Я отвлеклась от их разговора и стала разглядывать картину с лесным пейзажем. Она представилась мне слайдом, демонстрируемым на стене через проектор в темной комнате: цвета сочные – зеленый, бурый, красный, и ярко-голубое небо. Ко мне спиной стоит Питер в клетчатой рубашке, с ружьем на плече. Группа его закадычных друзей, тех, с кем я никогда не встречалась, окружили его, их лица озарены солнечными лучами, пробивающимися сквозь кроны непонятных деревьев, и забрызганы кроличьей кровью, а губы искажены веселым смехом. Но крольчиху на картине я не увидела.
Прижав ладони к черной столешнице, я подалась вперед. Мне хотелось, чтобы Питер повернулся и заговорил со мной, хотелось услышать его обычный голос. Но он ко мне не повернулся. Я стала смотреть на три других отражения в черной полированной поверхности, похожей на дождевую лужу: одни подбородки, ничьих глаз не видно, кроме глаз Эйнсли – она спокойно смотрела на стакан с лимонадом. Через какое-то время я с легким удивлением обнаружила, что около моей руки на столике образовалась большая капля. Я потрогала ее кончиком пальца и слегка размазала по поверхности, прежде чем поняла, что это слеза. Выходит, я плакала! Я ощутила, как внутри беспорядочно, как головастик, задергалась паника. Это что еще такое – я сейчас сорвусь и устрою сцену? Никогда!
Я соскользнула с кресла, стараясь действовать незаметно, пересекла бар, осторожно лавируя между столиками, и отправилась в дамскую комнату. Удостоверившись предварительно, что там, кроме меня, никого нет – только свидетелей мне не хватало! – я заперлась в розовой кабинке и несколько минут поплакала. Я не понимала, что со мной и почему я плачу; мне это показалось абсурдным: ведь раньше со мной такого не бывало.
– Возьми себя в руки, – шептала я, – не будь дурой!
Я посмотрела на рулон туалетной бумаги – он, беспомощный, белый и мягкий, обреченно дожидался, когда я закончу плакать. Я оторвала несколько квадратиков и высморкалась.
Послышались шаги, и к двери кабинки приблизились чьи-то ноги. Затаив дыхание, я устремила взгляд на туфли под дверью моего убежища. «Должно быть, это Эйнсли», – подумала я.
– Мэриен! – позвала она. – Ты в порядке?
– Да! – ответила я. Вытерла глаза и вышла. – Так. – Я постаралась придать своему голосу уверенность. – Уже прицелилась?
– Пока не знаю, – невозмутимо ответила Эйнсли. – Сначала надо понять, что он за фрукт. Ты же, конечно, ни слова не скажешь.
– Не скажу, – сказала я. – Но это неэтично с твоей стороны. Это все равно что ловить птиц на клей или приманивать рыб фонарем.
– Я же ничего с ним не сделаю, – сердито заявила она. – И не причиню ему никакого вреда.
Она