карцеры я ничего не слышала.
– Значит, у тебя все впереди, – сказала надзирательница. – Если будешь плохо себя вести. Перевоспитание бывает очень болезненным. Тяжелым. Но оно необходимо. Ты поняла меня?
– Поняла, – ответила я и шмыгнула носом. Снова потекли сопли. Это от холода, сковавшего мое тело после умывания. – Я постараюсь вести себя хорошо, миссис Лафайет.
– Я на это надеюсь.
Коридор разветвился, и мы свернули направо. Левое крыло принадлежало отделению мальчиков. И туда, заходить было запрещено, так же как и мальчикам, было запрещено входить в крыло девочек.
Перед нами возникла огромная дверь с табличкой: «Отделение девочек». Надзирательница сняла ключ, висевший у нее на шее, на просмоленной бечевке и отперла этим ключом дверь.
Петли двери пронзительно заскрипели, и вскоре, мы оказались в отделении.
Это был тот же коридор, но по обе стороны он имел множество спален. Оттуда выглядывали дети и с любопытством глазели на меня. Я была новенькая, а новенькие всегда всем интересны. Я слышала, как дети обсуждали меня.
– Это что, мальчишка? – донеслось до меня.
– Накой мальчишка в отделении девочек? – послышалось в ответ.
– Это не мальчишка, – услышала я еще. – Это девочка.
– Какая-то она слишком безобразная для девочки.
– Вспомни себя в первый день, когда миссис Гухтер обкорнала твои волосы.
Я ни на кого не смотрела, едва поспевая за широко шагающей миссис Лафайет, и лишь изредка выглядывала исподлобья.
– Все по койкам! – закричала надзирательница, и детей след простыл. – Или кто-то захотел провести ночь в карцере?! Я могу вам это устроить. Там сегодня особенно холодно и сыро.
Мы дошли до конца коридора и вошли в комнату по правой стороне. Потолки здесь были высокими, окна огромными и решетчатыми, кровати металлическими. Еще пахло мочой. Кто-то из девочек очевидно писался.
– Спать будешь здесь, – сказала мне миссис Лафайет, указывая на кровать у самой двери. – Под подушкой ночная пижама. Туалет на ночь закрывается, ходить в горшок. Он у тебя под койкой. Утром сама его выносишь. Теперь спать. На ужин ты опоздала, так что до завтра придется поголодать.
Больше Агнесса Лафайет ничего не сказала. Она расправила плечи, оглядела девочек и ушла.
Свет в комнате так и не включили, и пришлось заправлять постельное белье в темноте.
Оно и к лучшему – никто на меня глазеть не будет.
Белье настолько прогнило, что рассыпалось, прямо у меня в руках! От любого неловкого движения, оно рвалось.
Девочки еще не спали, и лежа в своих постелях, они о чем-то шептались. Наверное, обо мне. Но я старалась не слушать их, и, покончив, наконец, с пододеяльником, легла и отвернулась от всего мира к стене.
Перед тем как провалиться в тревожный сон, я долго думала о своем отце. Я не знала, сможем ли мы еще, когда-нибудь увидеться с ним и боль моя не была бы столь невыносимой, открой