и пугала ими Теодора. Он подумал было убежать, однако иеле не нападала. Только сидела под водой, глядя поверх волн, и рассматривала его с интересом и робостью.
– Кто тебя так прозвал? – спросил Теодор. – Отчего ты Одинокая?
– Оттого, – отвечала иеле, – что я не убиваю людей.
Вот уж действительно недостаток! Однако девушка выглядела мирной и правда не собиралась нападать.
Иеле выбралась из воды, и Теодор разглядел ее платье – пепельно-прозрачное, словно свет луны на окошке в полночь, будто сотканное из лучей и туманов. Она села на берег, спустив ступни в воду, и, жалобно склонив голову, проговорила:
– Горе-то такое… Видишь ли, юноша, сестрицы мои позабыли обо всем, хотят только веселиться да хору плясать, умерщвляя траву на дюнах. Мы пляшем на прибрежных лугах, на подводных лужайках, по опушкам лесов, однако же хору нашу никто не должен видеть. А тот, кто увидит или услышит, онемеет сию минуту, ослепнет и потеряет память. Сестрицы не любят людей. Порой и сами заманивают мужчин, и те либо остаются калеками, либо навечно упокаиваются на речном дне.
Там лежат похищенные пастухи, глядя пустыми глазницами, как стаи рыб проплывают над головой. Не ветер развевает их волосы, а волна, и сестрицы мои, когда бывает скучно, чешут их волшебным гребнем. А после прядут из кудрей сети, которые расставляют в подводном царстве. Лодка увязнет, а пловцу сведет ногу, если заденет такую сеть… Потому как, – иеле горестно вздохнула, – все мои сестрицы забыли о людской жизни и о том, что некогда гуляли по Китиле в венках из одуванчиков, улыбаясь парням и обнимая детей. Ныне они – бессердечные, как сама смерть. Случилось так, что я единственная из иеле, кто помнит о жизни.
– Ты помнишь о людском прошлом? – спросил Теодор.
Иеле достала гребень и провела по своим волосам.
– Помню, юноша. Я – помню.
– Так почему не расскажешь своим… сестрам?
– Прогнали они меня.
Одинокая вздохнула и тоскливо посмотрела на горизонт.
– Ни одна иеле прежде не помнила о людской жизни. А я – помню. Никто не верит. Кажется сестрам, будто я… полоумная. Но не так это, помню я все!
Девушка так вскрикнула, что возглас взлетел до неба, отразился эхом от месяца и рухнул на берег.
– Помню! Помню ясно! Купола с крестами, сияющие под голубым небом, как золотые пасхальные яйца. Помню вереницы подвод, груженных сеном и зерном, которое просыпается по дороге, и кур, сбегающихся на эти зерна. Помню голоса. Песни помню! И свадьбу, и жениха своего… Были мы дружнее всех, не ссорились, и улыбку помню его, и родинку на щеке. И день венчальный, когда обрядили меня в белое платье и повели в церковь, где ждал будущий муж… А после – не помню ничего. После – пустота… Так и стала я, – грустно сказала девушка, оглядывая белое платье, – иеле. В том же платье в вечность вступила. Вон, все жемчужинки на месте. – Она указала на пояс. – Сама их пришивала… А теперь мне друзья – плотвицы да сестрицы, которые жаждут отомстить живым. А я – не могу.
Иеле отбросила гребень в волну, но тот не утонул,