и, наконец, подхватывал ее «и раз, и два (Элиза, что там за неразбериха с твоей спиной, детка?), и три, и четыре (Держи станок крепко, как свою жизнь, Леон!)». Малу не могла взять в толк, как пианист может быть настолько скучным, настолько далеким от искусства человеком, чтобы верить в достоверность расписания и игнорировать ее, Малу Айраудо, прихоти.
Я никогда не мог сделать ее класс так, как она хотела; это приводило ее в бешенство. Она подходила ко мне близко-близко и кричала прямо в лицо: «Иван, что ты делаешь? Что это? Ferse unten! Ferse unten, Иван!» Она брызгала слюной от ярости, и брызги разбивались о мои щеки, лоб, подбородок; «Вот как пахнет слюна великого человека…» – проносились у меня в голове… Ах, конечно, мне было известно, что unten означает «внизу», а вот что такое ferse, я тогда, к сожалению, не знал; я думал, Малу переходит на родной французский язык, забыв, что мне он незнаком. Я в панике опускал вниз все, что только можно: и плечо, и локоть, и ладонь, и взгляд, но почему-то мне так и не пришло в голову, что слово все же немецкое и речь идет о банальной пятке, позиция которой так важна при вращениях… Когда кто-то из студентов-немцев догадался мне подсказать, было уже поздно; класс закончился, вспотевшие танцоры пили воду, тянули шпагаты и закачивали стопы. Я почувствовал себя лошадью, не взявшей языковой барьер; Малу же, естественно, решила, что я необучаем.
Тем не менее она за что-то полюбила меня; ей нравились все без исключения мои спектакли, даже откровенно провальные; я же трепетал перед ней, хоть и не показывал вида. Ведь это она была там, на записи 1978 года, она сама, Малу Айраудо, с безумными глазами и полноватыми икрами. Она была там, в кафе «Мюллер», на одной сцене с Пиной.
Они тоже смотрели в тот день «Весну», она и Доминик. Мы встретились в антракте в буфете. Лутц Фёрстер в который раз рассказывал кому-то, как однажды Хельмут Ньютон спутал его с Дэвидом Боуи; Малу вспомнила, как в первый раз в жизни курила марихуану (тоже нью-йоркский эпизод, а потому пришлось к слову): «Я летала, летала, и все были там, внизу, далеко, усталые, несчастные люди… Я решила, что больше никогда не попробую эту дрянь». Я сообщил, что ставлю здесь же, в оперном театре, «Роделинду» Генделя. Малу сделала большие глаза и стала рассказывать про «Орфея и Эвридику».
Вот они, бывшие Ромео и Джульетта: Малу Айраудо и Доминик Мерси, те самые, что целовались под плач Дидоны по ту сторону витрины кафе «Мюллер», выжили после яда и кинжала и смотрят теперь, как на сцене математически точно растанцована их юность. Все умерли – и весенняя жертва, и Пина, и ее публика; остались только странные истеричные движения, которые молодые танцовщики повторяют из года в год, не понимая их значения, и престарелые Ромео и Джульетта, что успели пожениться, прижить дочку и поседеть, но навсегда сохранили в себе любовь к Пине.
Мари никогда не слышала фамилию Бауш, потому я и решил сводить ее на «Весну». Мне самому будет приятно посмотреть еще раз и объяснить Мари, кто такая Пина; только боюсь, все равно она не станет ревновать. Вы, как женщина, спавшая