беде всеобщей смерть меня с другими
Скорей, чем одинокого, ошибкой
Возьмет…» 1
Читает выразительно, с глубоким чувством, и Стас вдруг ощущает запах смерти. Чуть сладковатый, радостный. Он окутывает случайных прохожих, одного за другим. Они падают, падают, падают, валятся один на другого, как домино. Ресницы их слиплись от крови, кровь хлещет и изо ртов, из носов, отовсюду. Карлики в белых халатах бегают от одного упавшего к другому, но только и могут, что простирать ладони к небу и сокрушенно качать головами. Они хотят, но не способны никого спасти. Их крики доносятся до Стасовых ушей: «Одна против многих! Одна против многих! Разве сложно было? Разве не было просто?!»
– Эй, парень, ты в порядке? – мохнатая голова дышит смрадом, а потом отходит, гремя бутылками, и что-то ворошит в урне. Уже оттуда голова снова сипит: – Живой?
Стас молчит. Нос как будто щекочут перышком. Хочется чихнуть. Кровавые картины отступают куда-то в темноту, ждать следующего забытья.
Голова вновь подходит ближе. Запах перегара и немытого тела тяжестью опадают на снег, заполняют пространство. У головы есть грязная рука, она тормошит Стаса за плечо, одним взмахом сбивает снежную шапку с его головы.
– Живой?!
Стас поднимает глаза на голову. Не щурится от яркого подъездного света, смотрит, как всегда, пусто, невнятно.
– Ты из этих?..
Голова брезгливо сплевывает на снег зеленоватую слизь с прожилками крови, а потом роется в карманах своего лоскутного рубища и сует Стасу в неподвижную ладонь мелочь.
– Поешь, ладно? Молодой же, дурак! Поешь, ну? Поешь?
Словно уговаривает. Стас молча продолжает смотреть на крошки, застрявшие в бороде головы. От резкого запаха алкоголя хочется зажмуриться.
– Дурак! – восклицает голова и становится очень печальной, будто собирается плакать. – У меня сын был, как ты… совсем как ты… Дурак!
При слове «сын» Стас неловко улыбается, будто ребенок, который не понимает взрослого разговора, но радуется, услышав свое имя.
С помощью головы и ее противных, но сильных рук Стас, пошатываясь, поднимается на ноги. Он не может до конца распрямиться: не дает боль в животе. Не глядя на голову, Стас идет к лавке и укладывается спать. Удаляясь, колокольчиками звенят бутылки.
Время ползет мимо, кусочки мокрого света сыплются с небес. Стас поджимает колени к подбородку и водит щекой по промерзшей лавке. Ему отчего-то становится очень уютно, словно на плечи его лег мягкий ворсинчатый плед. Из окна первого этажа пахнет жареной картошкой, телевизор плюется оскорблениями и смехом, повыше, почти у самой крыши, какой-то неумеха бьет по клавишам пианино. Привычная дрожь отступает… Стас улыбается краешком рта.
– А потом Степан Алексеевич такой говорит: а дальше, ребята, сами! – Саша смеется, высоко запрокидывая голову, хлопая ладонью по рулю.
Оля натянуто улыбается. Напомнить бы Саше, что она хочет забыть Степана Алексеевича и все, что с ним