и не разбудить отца. Было пять утра. Я прошла к себе в комнату, рухнула на кровать и уснула, кажется, мгновенно. Мне снилась мама: я сидела в кресле, а она – у меня в ногах; я гладила ее по волосам, но вдруг невероятная злость накатила на меня – я взяла ее за волосы и хотела отшвырнуть от себя, но неожиданно поняла, что это не мама, а Тина и волосы в моих руках – рыжая копна ее кудрей.
Глава 4
Я проснулась в полдень. Голова раскалывалась так, словно я вчера выпила несчетное количество коктейлей, а не пару бокалов вина. Отец ушел на работу, а я бродила по нашей огромной квартире, разглядывала все наши вещи, бо́льшую часть из которых покупала мать, и не могла представить, как мы будем жить тут вдвоем: в доме, который напоминал теперь мамин музей. Как мы можем есть за столом, устланным этой скатертью, выбранной ею, кто будет сидеть в ее любимом кресле, кто будет менять цветы в вазах вместо нее и поправлять гардины в гостиной? Везде были ее фотографии, книги, ее корзина для рукоделия, ее запах, отпечатки пальцев, чешуйки отмершей кожи – вся ее жизнь, в которой она убивала меня своей нелюбовью и в которой я, похоже, так же убивала ее, требуя от нее любви. Как продолжать жить в этом склепе, когда человек не умер, а просто ушел, унеся с собой только самое необходимое ему, а вот это все – свидетельства многолетней жизни со мной и моим отцом – оставил нам? Если ей самой было тошно вспоминать об этих годах, каково должно быть нам, брошенным, опостылевшим или нелюбимым вовсе?
Я пошла на кухню и достала из-под раковины мешки для мусора, большие, плотные, черные, словно для человеческих останков, а не вещей. Мне захотелось избавиться от ее следов прямо сейчас, в эту секунду. Все летело в мусор: неоконченная вышивка, подаренные ей на работе глупые статуэтки, ее большая фотография на стене – на ней она улыбалась, выглядела такой молодой и счастливой, словно не я сидела у нее на коленях, а другой, прекрасный и любимый ею ребенок.
Я складывала в пакеты все, что попадалось на глаза, до чего дотягивались руки, – все, что умещалось в мешок и при этом могло напоминать о ней. Но беда была в том, что о ней мне напоминало абсолютно все: эти стены, эта мебель, этот дом, улица, город, планета. Вся моя жизнь напоминала о ней, потому что она была моей матерью, и это единственное, от чего я никак не могла избавиться. И я все еще по-прежнему любила ее и тосковала. Если бы она сейчас вдруг позвонила в дверь, я бы бросилась к ней на шею и пообещала ей все на свете: быть самой хорошей, самой послушной, самой милой дочерью – все, пусть только она останется со мной.
«Пожалуйста, мама, – молила бы я, – что тебе стоит, посмотри на меня, я же твой ребенок, что-то же во мне должно напоминать тебе о том, что я твоя плоть и кровь. Чего-то же во мне должно быть достаточно, чтобы тебе захотелось обнять меня и не отпускать от себя больше никогда».
Я вынесла мешок в коридор, захлебываясь одновременно жалостью и отвращением к себе. Теперь, когда матери не было рядом, кто-то должен играть ее роль отталкивающего игрока. Кто-то должен был вместо нее напоминать мне, какая я слабая и омерзительная.