маме. Мы с отцом лишь должны были подчиняться и подстраиваться под ее настроение и желания.
Каждое лето мы ездили втроем в тщательно спланированный отпуск, в котором не было места спонтанности или ребячеству. Каждый день нашей поездки был расписан по часам, если не по минутам, мамой, а мы с папой следовали этому плану. Она никогда не спрашивала нас, чего хотим мы. А нам не приходило в голову, что можно жить по-другому. Маме ведь всегда было виднее. Став старше, я все чаще задавала себе вопросы, потому что не могла задать их отцу: счастлив ли он? какие вообще он переживает эмоции? В том, что мама не испытывает ничего, кроме злобы, я уже к тому времени убедилась.
Когда я была совсем маленькой, он часто играл со мной, смеялся, дурачился, пока мама не видит. Мы тайком от нее ели мороженое или кормили в парке голубей и собак, но с возрастом он словно тоже заболел этой ее апатией. Научился жить, разговаривать, дышать, как она: без суеты, без лишних слов и телодвижений, без эмоций. Но когда она ушла, я впервые увидела, что он плачет. Значит, ему было больно. То есть все эти годы он чувствовал почти то же, что и я: его не любят. Почему же он раньше не ушел? Ладно я, я – ребенок, ее дочь, у меня не было альтернативы – пойти и найти себе другую мать. Но что мешало ему? Из какой такой огромной любви к этой единственной в его жизни женщине он соглашался на безмолвное, незаметное, призрачное существование подле нее? Зачем это ему было нужно? Был ли он вообще когда-нибудь счастлив, кроме как на тех фотоснимках, где держит меня на руках и, глядя на меня, улыбается?
Две недели после ее ухода мы понятия не имели, где она и с кем. Потом, видимо, она позвонила или написала отцу – не мне. Запинаясь и смущаясь, папа рассказал мне за завтраком, что мама хочет подать на развод, что у нее есть мужчина и она переехала к нему в другой город. Что она передавала мне привет и обещала позвать в гости, как только устроится. И что она с радостью забрала бы меня с собой, но понимает, что у меня тут университет, друзья и налаженный быт, и не хочет меня выдергивать из моей привычной жизни. Я была уверена, что все это, кроме факта, что она нашла другого и уехала к нему, ложь, причем сочиненная моим отцом. Папа придумал все эти ее сожаления и извинения, чтобы было чем заживить мои очевидные раны. Я лишь пожала плечами и вышла из кухни, дав ему понять, что не собираюсь больше говорить с ним о матери, ни сейчас, ни позже. Вообще никогда.
Зато с Тиной у нас все шло отлично. Ей продолжала нравиться моя компания, мне – ее. Я ни секунды не чувствовала, что меня используют или пренебрегают мной. Бывало, когда мы знакомились с кем-то в баре или сталкивались с друзьями Тины, те удивлялись, узнав, что мы знакомы всего пару месяцев.
«А выглядит так, словно вы дружите всю жизнь!» – обронил один приятель Тины.
Наша с ней дружба будто началась не с самого начала, а где-то с середины: мы проскочили все экивоки и притирки и сразу стали друг другу близкими. И все же между нами оставалось еще много несказанных слов. В основном, не сказанных ею мне. Например, я так и не была лично знакома с ее бойфрендом, и говорила она о нем очень