не дает мне договорить.
– Может, проблемы с учебой?
– Нет, точно не из-за учебы.
Во-первых, Аринка староста курса. Во-вторых, учеба в принципе мало ее волновала. Универ для нее был скорее парком развлечений, чем светочем знаний, и относилась она к нему соответственно. Она вообще со всеми проблемами справлялась играючи.
– Значит, остается Макс, – говорит Дима Суханкин. – Или…
Многозначительная пауза.
– Или? – не выдерживаю я.
Он поворачивается и смотрит на меня с улыбкой, но глаза его холодны и серьезны.
– Или ее убили.
Вот те раз.
– У нее были враги?
Вот те два. Я смотрю на него круглыми глазами.
– Нет, – отвечаю как можно тверже. – Аринку все обожали.
Человек сто мечтало о ее смерти. Я сейчас, сходу, могу назвать с десяток. Не задумываясь.
Дима бросает на меня взгляд, в котором я читаю недоверие. Но вслух он ничего не говорит. Мы поворачиваем к моему дому. Уже притормозив у подъезда, он просит мой номер телефона, и я диктую, от души надеясь, что мне не придется отвечать на его звонки.
Выхожу из машины и неторопливо иду к подъезду. Он не уезжает, ждет, пока я зайду. Сую руку в карман и пропускаю сквозь пальцы цепочку, зажимаю ключик в руке.
К Ключнице я пойду завтра. Боюсь, как бы Дима Суханкин не решил сегодня меня пасти, следопыт хренов.
***
Мама встречает меня в коридорчике. Обеспокоенная и растрепанная со сна.
– Настя! Мне только что соседка позвонила – сказала, какая-то девочка из вашего института сбросилась с двенадцатиэтажки?
Я снимаю куртку, вешаю на крючок, небрежно скидываю ботинки, и они остаются лежать в раскоряку. Дома тепло и… привычно. Я вдруг понимаю, что впервые с нашего переезда рада сюда прийти. Раньше я всегда убеждала себя, что лучше быть где угодно, но только не в этой хрущевке с расползающимися по швам обоями и облезлой мебелью. Но сейчас внешний мир стал более неприятным, чем квартира, пропахшая старьем и жаренным луком.
– Да, мам, – отвечаю я, наконец. – Эта девочка – Аринка.
Мой голос дрожит, и в глаза лезут слезы. Я прохожу мимо, в комнату, стягиваю свитер, стараясь глубоко дышать. Слова считалки, как назло, вылетают из головы.
Мама какое-то время стоит, не двигаясь. Потом осторожно подходит ко мне, обнимает сзади и прижимается губами к моему затылку. Страстно чмокает и гладит по волосам.
Никогда не понимала, как объятия могут утешить.
Но я рада, что она не стала кудахтать как курица, плакать или причитать. На какой-то момент я узнала в ней свою прежнюю, настоящую маму. Обожаемую мою мамочку.
– Ладно, – высвобождаюсь из объятий и продолжаю переодеваться.
Натянув спортивные штаны, майку и толстовку, я какое-то время медлю, соображая, чем хочу заняться. Потом иду за мамой в кухню. Мы пьем чай и разговариваем о какой-то ерунде. Я мимоходом сообщаю, что была у Авзаловых, она кивает и рассказывает о работе. В тот миг, когда мы сидим за столом в крошечной кухоньке, за