и, наверное, чтоб он в них не проник, они источник страха тут же пытаются уничтожить. Мне же в ту минуту было только весело. Давай, говорю. Брат выпускает Зикоса из вольера, тот сразу же бросается ко мне и тычется мордой в колени, потом поднимает голову и смотрит на меня, и дышит шумно – а-ха, а-ха, а-ха. Я спокойно поглаживаю его между ушей, он с восторгом подпрыгивает и мордой своей тычется мне в лицо. И облизывает. Язык шершавый. Дыхание собачье. Брат мой в еще большем восторге. Он тебя узнал, кричит, хоть и видит в первый раз, я так и знал, говорит, мы же пахнем одинаково. У меня еще тогда мысль мелькнула, интересно, я подумал, когда мы исходим страхом, что с нашим запахом? Или запах страха один у всех? Собаки-то его чуют. Но у них же не спросишь.
– Послушайте, Евглевский… я правильно ставлю ударение? – следователь закурил.
– Правильно, на втором слоге, – кивнул Евглевский.
– Я вам задал вопрос, вы помните?
– Я помню, – и Дмитрий надолго замолчал.
– А скажите, – следователь потушил сигарету. – Скажите, когда вы ехали в Можары, вы планировали встречу с Елизаветой… м-м-м… Егоровной, с вашей школьной подругой? Когда вы решили, что нужно встретиться?
– Нет, я не планировал. Прошло тридцать лет. Тридцать лет. Из-за собаки пришло желание увидеться.
– Из-за собаки?
– Из-за собаки. Зикос привязался ко мне. Бегали с ним на выгоне за улицей, поводок на руку наматывал и несся следом, еле поспевая. По ночам его выпускали из вольера во двор. Ночи теплые, двери распахнуты. Зикосу не разрешалось заходить в дом, однако, с моим приездом он стал пробираться в комнату, где я спал, и замирал у кровати; если я не просыпался, он будил меня, тихонько поскуливая и тыча мокрым носом.
Первое убийство я совершил в детстве. В седьмом, нет в девятом классе. Лиза жила в соседнем доме. Двор в двор. Девичья фамилия ее матери Тротхвадзе.
– Дмитрий… э-э-э, господин Евглевский, причём тут?..
– Да, да, я понимаю, не хотите слушать. Причём тут?! Вот притом! Она грузинка. По матери, но грузинка.
– Хорошо, грузинка! Так что?
– Я это узнал перед ее смертью.
– Хотите в сторону увести, размазать, так сказать. Но, однако, хорошо! В соседнем доме, через забор, я правильно понимаю, это частные дома?
– Ну, да.
– Рядом, через забор, живет грузинская семья, а вы и не знаете.
– Представьте себе, именно так. В то время национальности мы не придавали никакого значения, притом, что фамилия у нее, как вам известно, Покатилова; как я мог понять, что она грузинка, – Евглевский опустил голову.
– Так… Сейчас другое время. Вы узнали, что она грузинка, и убили ее.
Евглевский посмотрел следователю в глаза:
– Я люблю грузинские песни, – помолчал… – из их двора доносилось иногда… Ну, да. Всегда любил. Особенно, хор. Хриплые перекаты. У меня в животе стынет, когда голос летит, летит, вверх, вверх и вдруг тонет в волне хора; потом резко обрывается. Понимаете?
Евглевский неожиданно вскинул подбородок, вдохнул, раскрыв широко рот, и, вытаращив глаза, запел по-грузински. Пронзительно. С хрипами в горле.
Следователь тихо улыбался.