ей по силам придётся.
Александра хотела что-то ответить, но почему-то в горле пересохло, и говорить она не могла совсем. Ей неожиданно отчётливо вспомнилось, как отец пришиб её мать. Она тогда была совсем малой. Но помнила, как отец на неё тогда смотрел, ей было лет пять-шесть, кажется. И отец, когда бывал пьян или зол, или даже и пьян, и зол, что бывало чаще всего, говорил, словно выплёвывал: “Ведьмино отродье”, и смотрел так, будто убить хотел. Забить кирзовыми сапогами, как сделал это с её матерью. Был у Иванны и дед, который боялся своей жены. А она, Иванна? А что она, может, и была к чему-то способна, но из неё всех чертей повывел научный атеизм.
Иванна мучалась, словно пытаясь заговорить, проснуться, беспомощно открывая рот. Наконец, голос у старой атеистки прорезался, и она с ужасом, не знакомым ей раннее, выплюнула ужасные слова:
– Это-это что такое? Это что? Дьявол, что ли?
Александра никогда не верила ни в бога, ни в чёрта. Только в коммунистическую партию и в свой внутренний стержень (и ещё немного в колхоз). Но сейчас она ощущала потоки невидимой силой, которые приподнимали каждый волос на теле, превращали обычное содрогание в волну болезненно-больших мурашек и заставляли что-то неведомое, именуемое душою, трепетать, ка пламя свечи на ветру.
Вера только зыркнула страшно, но ничего не ответила, она продолжала одной рукой, не касаясь, удерживать невидимой силой голову Валентины. Ведунья (или кто уж она там была?!) что-то бормотала, вдруг закрыла глаза, а когда резко открыла, фиолетовое пламя бросилось из её глаз и зависло в воздухе, пытаясь преодолеть густую тьму в избе. Эти две невероятного цвета силы боролись друг с другом, но мелкие фиолетовые лучики, как будто кракелюры-трещинки, проскальзывали всё дальше и дальше, медленно, узкими полосками разбивая тьму.
– Обижены, обижены черти на вас, – хрипло сказала Вера, она едва лепетала, – Вот, главный чёрт и попутал всю голову, все связи в уме у вашего потомка.
“Вашего? Нашего”, – удивилась Иванна и вдруг вспомнила, что у неё есть ещё дочь, о которой она обыкновенно предпочитала не думать, не вспоминать…
И словно в подтверждение её слов, колдунья-Верка вдруг сказала:
– Ни ты, ни дочь твоя не уважили своего наследия. Убили дар!!! Главный чёрт из чертей в голове твоей внучки за других чертей и мстит, за твоих, за дочериных, – продолжала страшно, в особом ритме шептать колдунья.
Александра сама не поняла, как вскочила с колченогой тяжёлой табуретки, и стала пятиться назад. Очнуться её заставил грохот, – она уронила и табурет, и стул, и посуду, зацепив нечаянно рукой драную, пожелтевшую от времени и солнца клеёнку.
– Господи! Господи! – запричитала, забилась Иванна. Она и забыла о своём ленинском отчестве – Владленовна, и о коммунистических идеях, и о своих принципах. Жуткий, животный страх охватил её, страх первого человека, которому не к кому кроме Бога было обратиться, который, как дитя в тёмной комнате, звал Бога, как родителя, – Г-о-о-оспааадииииии!
– Молчи! Молчи, дура! – ещё страшнее выкрикнула