черти ещё старше стали растаскивать их. Наконец, всё успокоилось. Обессилевшая, усталая, вмиг постаревшая до своих ста двадцати двух лет, Вера из последних сил стала восстанавливать оборванные нити таланта, вплетая в них уже свои силы, силы, которые царили на этой земле задолго до триединого Бога.
Осталась последняя нить. Красный узор души Вали теперь переливался зелёными косами нитей таланта, дарованного Верой, в которые были вплетены и розовые, собственные Валины обрывки. А Вера чувствовала, как госпожа иного мира уже пришла за ней.
– Ещё немного, – Вера вытолкнула из себя свой чудесный, зелёный, словно трава, словно сама жизнь талант, и окончательно ослабла, когда зеленоватая сфера, полупрозрачная, окутанная туманной дымкой, напоминавшей рассвет, беспрепятственно проникла в красновато-розовую душу Вали. Девушка, которая, казалось бы, совсем не дышала последние несколько минут, резко вздохнула, как младенец, и уставилась осмысленным и каким-то наивно-удивлённым взглядом на древнюю-древнюю старуху, мешком осевшую перед ней. Это был невероятный, разительный контраст молодости и старости, настолько бросающийся в глаза, что любой бы, кому довелось видеть эту сцену, закричал бы от этого вида.
– Всё, – как-то тихо сказала Вера, – Теперь обе!!! Обе! Пшли вон!
Александра, на негнущихся ногах подошла к внучке, хотя та вполне осознанно распутывала сама путы. Бабушка помогла внучке освободиться быстрее: старуха взяла кухонный нож. Пусть и тупой, но он расправился с тряпками быстрее, чем слабые руки.
Они обе, едва закончив, пулей выскочили из дома. Тот снаружи состарился, как и его хозяйка. Как только две женщины – молодая и старая покинули дом, провалилась крыша, из-за плотных туч показалось солнце, а прямо из середины дома вылетел настоящий лебедь. Кто это был? Вера? Душа её? Как знать?..
Птица не стала долго кружить, а взмыла прямо вверх, к просвету между туч, к солнцу.
Когда Валя и Шура Иванна уже вышли на главную улицу, никто и не заметил ничего. Словно не было ни громкого обвала крыши, ни лебедя, взмывшего в небеса. Обе женщины прислушивались к разговорам, боясь, что кто-то что-то скажет, что-то о колдовстве, что-то о колдовках, что-то о том, что бить их надо. Но нет, дородные матроны, кто в платье, кто в лосинах и футболках, а кто ещё в чём, обсуждали приближающуюся ярмарку:
– Юль, а Юль, – голосила одна из баб, рыжая, в линялой жёлтой майке и ярко-малиновых велосипедках, – Ну чё? Будут твои чо ли?
– Да, не знаю, Наташ, – отвечала ей, по-видимому, Юля, – Они теперь городские, хоть и не столичные, а всё туда – нос воротят.
– Дурачьё молодое, – сказала женщина в зелёном растянутом платье без рукавов, седина и лёгкий фиолетовый оттенок кудрей сразу выдавали в ней особу более старшую, более умудрённую опытом, полную “народного” знания. Она не стала разочаровывать случайного слушателя, и поучительным тоном выдала, – Потом пожалеют, да поздно будет!
Остальные женщины согласно закивали.
– Пошли отсюда, скорее пошли, – рука Александры