как родного.
– С улицы!? – прижимает она в ужасе ладошки к щекам.
– Сивилла оказалась права: я предал отца…
– Ах… – вскрикивает лаборантка, – какой ужас! У нас тоже есть статуя в оранжерее, – отступая от его натиска, говорит лаборантка, указывая назад, – богиня любви Венера. Раньше у нее в руках был кувшин, а сейчас его нет.
Он берет ее за талию и ставит на пьедестал, между руками статуи.
– Ой, – успевает она только вскрикнуть. – Как же вы его предали?
– Его расстреляли чекисты, после того, как я показал, где он спрятал золото. Мне было двенадцать тогда, как сейчас моему.
– Дети неподсудны.
– Его расстреляли бы в любом случае: если бы не нашли, за то, что не отдал, а когда нашли – за то, что скрывал.
– А что было потом?
– Я стал генералом, женился на его дочери, встретив ее в тридцать шестом году. Она стала актрисой. Я все вижу, но ничего не понимаю, что происходит вокруг.
– Ой, Вера Николаевна! – вскрикивает она и пытается высвободиться.
За спиной генерала стоит заведующая оранжереей.
– Мы тут с Венерочкой в куклы играем… как тебя зовут? – спрашивает генерал.
– Меня Оля зовут, отпустите… – лепечет лаборантка.
– С куклой Лёлей.
Она выскальзывает, наконец, из двойного объятия и убегает.
– Бедная твоя жена, с кем ты только ей не изменял.
– С тобой в том числе.
– В чем я совершенно искренне раскаиваюсь. Что это за ритуал такой: предавать неродного отца? Представляю, кем бы ты стал за родного.
– Облить керосином родного отца… цитирую Маяковского… и пустить по переулку для освещения улицы.
– Ой, ой, что ты делаешь?
Он подхватывает ее, ставит между руками статуи и уходит. Поскольку она склонна к полноте, то не может вырваться из объятия Венеры.
– Эй, стой, идиот! Куда ты? Я прощаю тебя! Да отпусти меня, дура! – ругается она на статую.
«Ну, а вы что расскажете, Визбор?» – спрашивает Шкловская.
«Я расскажу, только я не Визбор…
«А Борман!» – орет Чезаров.
«Какой шутник», – отмечает Шкловская, поднимая бокал.
«Да, он – шутник, но я действительно Борман».
«Тот самый?» – изумляется Беата.
«Как же вы у нас оказались?» – спрашивает Шкловский.
«Я уже в сорок четвертом году понял, куда ветер клонит, и связался с вашей разведкой. Когда брали Берлин, отсиживался в кустах сирени. Рядом танки ваши стояли и стреляли куда-то, а я сижу в генеральском мундире, сверху на меня падают использованные снарядные гильзы. С тех пор не люблю сирень. Пока я в сирени сидел, в рейхстаге моего двойника расстреляли».
«Обычные танки, эт что? – перебивает его Чезаров. – Хоть и Пантеры. Сидим мы в траншее уже под Берлином, слышим танки идут. Звук совсем рядом, а танков не видно. Вдруг из тумана выползают… гробы. Черные, бронированные. Ползут и урчат.