в себя, и сделал приличный выбор. Этот выбор предопределил мою будущую жизнь с куклами – я никогда не предавался радостям любви с Кларой и Адель одновременно, т. е. не удваивал счастье тем простым способом, какой мне подсовывал вездесущий карманный дьявол.
Но сделать выбор было немыслимо трудно – я метался среди теней будущего счастья, и фантазии, не поспевающие за переменой решений, опадали сами собой.
Из них выглядывали гримасничающая Клара вперемешку со строго смотрящей Адель, и я сделал героическое усилие, удерживаясь на краю нравственной пропасти, в какую уже летели и моя стыдливость, и мой здравый смысл.
Я сделал нравственный выбор, каким горжусь и теперь, когда кукол нет в моих пустых комнатах, и ни Клара, заточённая с этого мгновения в золотой спальне, ни Адель, всё ещё томящаяся внутри коробки, так никогда достоверно и не узнали бы о существовании друг друга, если бы судебный пристав, руководивший погрузкой манекенов, внял моей едва слышной мольбе и позволил накинуть на головы изъятых кукол накидки, каких всё равно не нашлось бы под рукой, т. к. всякий жизненный крах непременно сопровождается стаей мелких неудач.
Клара, прочно занявшая дальнюю золотую спальню, прихватила ещё и смежную гостиную, служившую ей дамской комнатой, и следовало разместить Адель так, чтобы пути кукол не пересекались даже в акустическом смысле.
Я с тщательностью квартирьера принялся за ревизию – к счастью, комнат ещё хватало.
Была небольшая спальня, в которой было удобно предаваться дневной меланхолии, представляя уютную тесноватую корабельную каюту, из которой для меня был запрещён выход во время душевного шторма – меланхолия и жажда перемещений смирялись с заточением, и шторм утихал.
Я решил, что каюта мала для Адель, и будь я предусмотрительней, я мог бы разместить в ней миниатюрную Клару.
Адель, в силу больших размеров, чувствовала бы себя ущемлённой в пространстве, и прекрасная океаническая каюта, отделанная не без романтических намёков, превратилась бы в клетку, где экономный владелец держит райскую птицу – пение предполагаемой птицы непременно будет содержать ноты клаустрофобной тоски, отравляющие предполагаемые наслаждения.
Была просторная гостиная, частично служившая кабинетом – было лестно представлять, что для уединенной работы когда-нибудь наступит подходящее время.
Из гостиной двери вели в дальнюю комнату, и назначение ее менялось в такт ленивым планам – во время приступа одиночества я собирался сделать здесь курительный салон, в каком мог бы беседовать с приятными людьми, набранными из давным-давно умерших персонажей.
В память о тех несбывшихся планах остался обширный диван и плотные портьеры, навевавшие мысль о востоке, хотя за окнами находился запад, и солнце, завершая дневную работу, освещало двумя-тремя протиснувшимися лучами полупустую просторную комнату – стоя в дверях и оглядывая бордовые стены, я решил