в воду опущенные.
– Что тут делать? – растерянно спрашивал в шестом часу вечера Котомцев, обращаясь к лесничему.
– Будни. Ничего не поделаешь. Но главное, поминки у головы. Половина посада ведь там у него на обеде, – разводил тот руками.
– Какой теперь обед, помилуйте! Обед был после обедни.
– Совершенно верно, но остались кто допивать, кто играть в стукалку. У нас всегда так. Уж какие дела делал здесь цирк, всем он у нас по вкусу пришелся, но как, бывало, похороны, панихиды или крестины у кого-нибудь – цирк пуст и сбора никакого. Ведь вот и сегодня на поминках: кто приглашен к голове, тот сидит в комнатах, а кто не приглашен – бродит мимо освещенных окон. Подите, и вы увидите около дома целое гулянье. Да вот вернется Суслов, так он подтвердит мои слова.
Суслов, назвавшийся на поминки еще в воскресенье и ездивший туда с пачкой билетов для продажи, вернулся оттуда перед самым спектаклем изрядно пьяный, но без успеха и привез все билеты обратно.
– И посейчас море разливное идет, – рассказывал он. – На трех столах в стукалку играют. Дамы и те наклюкались. Начальник станции тоже там. Ему я навязал билет в полтора рубля, но навряд он приедет, потому что играет в карты и в проигрыше. Даже Мишку Подседова не мог с собой притащить. Около дочери какой-то лабазницы увивается. Сын головы тоже не может от гостей урваться. Впрочем, черт с ними. Билеты-то в театр они ведь все-таки еще в воскресенье взяли.
Все это Суслов рассказывал за кулисами в импровизированной мужской уборной, отгороженной ширмами. Днепровский в это время сидел перед складным зеркалом и гримировался для роли в пьесе «От преступления к преступлению».
– Так сколько же, собственно, теперь сбора-то в кассе? – спросил он.
– Беда. И двадцати рублей нет, а между тем через четверть часа надо уж спектакль начинать, – развел руками Котомцев.
– Ну, ежели двадцати пяти рублей нет, то я не стану себе и брови замазывать. Не стоит пачкаться. Буду играть так.
– Вообразите, братцы, ведь и учителя нет! – откликнулся Безымянцев. – Кто нам суфлировать-то будет?
– Да, да, да… И учитель там на поминках, и тоже проигравшись. Его нельзя ждать, – подхватил Суслов. – Придется нам друг другу суфлировать.
– Я буду суфлировать, – вызвался лесничий.
– А кто ж за выходами-то будет следить? – спросил Котомцев.
– Да какие тут к черту выходы при двадцати рублях сбора! – воскликнул Днепровский. – Кто выскочит на сцену, то и ладно, а когда нужно со сцены уходить, Вадим Семеныч крикнет из суфлерской будки: «Пошел вон». Я готов, господа. Коли хотите, поднимайте занавес, – встал он со стула и выпрямился во весь рост.
– Погодите, господа, дайте мне брюки переодеть, что я от Васьки Мелетьева привез, да нос красной краской помазать. Я ведь тоже выхожу в первом акте, – сказал Суслов.
– Охота брюки переодевать! Играй в чем бог послал.
– Зачем же я тогда их от Васьки взял? Да и нельзя мне в своих брюках… Очень уж мои плохи.
Тапер Кац играл в зрительном зале вальс. Котомцев смотрел сквозь щель занавеса на публику.