последние месяцы перед смертью производила впечатление абсолютно психически здорового человека; во-вторых, она вдрызг переругалась не только с Сучковым, но и со всем больничным начальством, так что врагов у нее было предостаточно; и, в-третьих, если она и была в кого-то влюблена, то об этом можно было только догадываться, хотя у него было такое подозрение.
– Понимаешь, Лида, летом 1986 года я проходил в стрессовом стационаре практику, и мы встречались с ней каждый день. Она в тот год не пошла летом в отпуск, говорила, что с большим удовольствием зимой покатается в Кавголово на лыжах. Хотя у психиатров отпуск большой, и это был просто предлог – не хотела она покидать больных, вот и все. А вот с осени мое основное место работы было в Институте Сербского, в Серебряном Бору я бывал только раз в неделю. Аля уже была не так откровенна со мной – честно говоря, мы общались гораздо реже, потому что ей все время было некогда. Мне казалось, что у нее что-то на уме, но она со мной этим не делилась. Помню одну ее фразу, которую она бросила, в очередной раз переругавшись с кем-то из начальства: "Ну, они еще у меня попляшут!" А вообще-то говоря, если бы я бывал в стационаре чаще, может, она была бы сейчас жива…
Мне Володя нравился, но я его не совсем понимала, и это меня интриговало. Возьмем Эрика: он весь как на ладони. Жизнь его баловала – из интеллигентной московско-армянской семьи, испорченный, но не слишком сильно, родителями и бабами; в школе не блистал, окончил бизнес-школу на мамины денежки, открыл свое дело, разорился, по блату отслужил действительную в милиции рядом с домом. Его шеф подался в детективное агенство "Ксант" и потянул его за собой. Сейчас Эрик учился заочно в каком-то юридическом колледже; как и когда он это делал – уму непостижимо, потому что если он проводил вечер не со мной и не на службе, то его скорее всего можно было отыскать на вечеринке. Впрочем, он как-то признался мне, что сдает зачеты исключительно женщинам, так что в конечном итоге диплом был ему гарантирован.
В Володе же чувствовалась какая-то загадочность. Я знаю психиатров-мужчин; это в основном люди мягкие, интеллигентные – и в чем-то ущербные. Свои комплексы они – бессознательно, конечно – отыгрывают за счет пациентов: хороший врач для больного – царь и бог, особенно если речь идет о малой психиатрии, то есть о всяких неврозах и личностных отклонениях. Именно поэтому, наверное, у нас было так много в свое время психиатров-евреев – у них эта ущербность чуть ли не генетическая, настолько они привыкли всегда быть гонимыми. Собственно говоря, и мой собственный папочка несет на себе печать профессии – он сентиментален, чересчур мягок, чудаковат. Мама, хоть она и старается на людях отойти на второй план, дабы не повредить его авторитету, всегда была у нас в семье главной. В Володе же никакой ущербности или особой закомплексованности не ощущалось, хотя улыбка его иногда (например, когда он вспоминал об Але) становилась из обаятельной просто грустной. Да и морщинки у наружных уголков глаз в его тридцать с небольшим свидетельствовали скорее