полузастёгнутая, с мятым поднятым воротником, почти полностью вылезшая из брюк. Женьке б засмущаться от такого моветона, но вместо этого она расплылась в улыбке.
– Чего беситесь? – голос у Мирека был заспанным, а каждое слово – как всегда, подёрнуто пшецким выговором.
– Прости, дружище, припозднились мы, – виновато выпалила Сандра. – Пусти нас, что ли, внутрь, видишь, панночка совсем продрогла.
– Ну, прошу, – широким жестом Мирек пропустил их вперёд и тут же приложил руку к виску.
Мирослав Квятковский жил на этаж ниже Сандры, имел несчастную жену с малолетней дочкой и марал холсты авангардной мазнёй. Некогда он неведомым чудом попал в Варшавскую академию изящных искусств и, в отличие от Сандры, даже не был с позором изгнан. Но стоило горячему хлопаку, прихватив молодую супругу, на авось рвануть в Питер, как столичная богема скоренько поглотила его. Картины пана Мирека, цветастые, провокационные и, на вкус Сандры, пошловатые, негаданно полюбились прогрессивным господам и дамочкам. Увы, Мирековский кошель редко пух от кредитных билетов дольше недели – на алкоголь, кокаин и экстравагантные вечеринки спускалась добрая половина выручки, и Квятковскому приходилось черкать расписки своим приятелям. Именно его ёмкой присказочкой, мол, на деле эти бумажки «dobre tylko do podcierania tyłka»[1] Сандра руководствовалась, начиная карьеру злостной должницы.
Идея сунуться в Галерку также принадлежала Миреку. Как-то за лафитником наливки Сандра проговорилась о друге-режиссёре и кузине-натурщице, мечтающей о карьере актрисы. В полупьяном восторге частила о том, как давно горят они придумкой создать короткометражную сюрреалистическую трагедию по мотивам бодлеровской «Рыжей нищенки». В третьем часу ночи Квятковский, просмаковав в который раз «тощая блещет твоя нагота», предложил в грядущую субботу привести к нему панну Эугенью, приодеть в какую-нибудь хламиду и под охраной отправить в пекло Галерки. «Чтоб хоть часок побыла в чужой шкуре. А то, боюсь, не дастся твоей белоручке роль». Сандра тогда с энтузиазмом закивала, ну, а на утро неистовый поляк не только не забыл свою пьяную мысль, но и пообещал раздобыть подходящую одёжу и даже организовать аутентичную скрипучую телегу.
Костюмы для маленького маскарада уже были разложены на диване в комнатушке Мирека, с пола до потолка иссиняченной подтёками комкастого масла. Добротные тулупы, мохнатые шапки, чинно стоящие валенки, ватные штаны, бабские шерстяные юбки с пёстрым павлопосадским платком – всё неожиданно чистое, целое и нарочито бедное, даром, что из театра.
– Ой, а не эту ли прелесть носила Антонида в «Жизни за царя»? – Женька сверкала глазами, кружа в руках платок. – Прошлой зимой в Мариинке давали, мы с мамочкой ходили…
– Этого мне, панна, знать не дано, – Мирек улыбнулся ей чуть криво. – Как видите, здесь у меня, кхм, художественный бедлам, как бы вам краской не обляпаться. Переоденьтесь лучше в комнате моей Баси, раньше трёх они с Агаткой не вернутся.
Женька кивнула, воодушевлённая,