к серёдке топей, где земля ходила ходуном подобно водной глади, поёжилась даже Ирга. Всё ж на ночь глядя мертвецов будить не след. Уж не о том ли предупреждало солнышко? Но упряма Ирга была без меры и, коль уж пришла, соступила с досок в болото.
– Ну здравствуй, бабушка…
Травы на погосте не росло, один лишь мох. Ходить по нему следовало с великим уважением, даже обувку, и ту предпочитали снимать прежде, чем топтать изумрудную поляну. Потому как, если пропороть мягкое покрывало, из того, как из живого тела, текла чёрная руда. И, ежели кого угораздило в такую вот рану провалиться, то уже и не искали – трясина взяла своё.
Сюда приносили мертвецов. Клали на зелёное ложе, прощались и уходили. И через день на том месте, где лежал покойный, поднималось сухое дерево. Нынче погост там и сям вспарывали острые кроны. Ни листочка не было на них, ни ягоды, ни шишки. Но деревья росли, тянулись вверх, словно чаяли соединить небо и землю. А может так оно и было.
Своё дерево Ирга узнала сразу – на его голых ветвях колыхались белоснежные ленты. Одна, вторая, десятая – не перечесть. Такие же ленты обвивали руки бабушки Айры, когда Яровчане несли её на болота. Ирга и Василь шли тогда, прижавшись к посмертному ложу, и края длинных лент щекотали им щёки, словно бабушка утирала слёзы сирот.
Дерево будто бы шевельнулось:
«Здравствуй, внученька»
В Гадючьем яре ленты вязали за добрые дела. И не нашлось на острове никого, кто не принёс бы последний дар для доброй старушки Айры.
Пошатываясь, Ирга добежала до приметного ствола – мох так и загулял под ногами! Поймала край одной ленты и прижала к губам, а слёзы полились уже сами собой.
– Ошиблась ты, бабушка, – всхлипнула девка. – Пророчила, что быть нам с Василём вдвоём супротив целого мира, а осталась я одна. Почто ж ты меня обманула?
Долго бы Ирга ещё сидела на погосте, себя жалеючи. Может, там бы и заночевала. Но, едва заслышав голос, разве что не подпрыгнула.
– Ирга, ты?
Она сделала отвращающий знак рукой – крест-накрест перечеркнула перед собой воздух. Одна радость – от слёз и следа не осталось. Все высохли, когда от ужаса сердце остановилось. И потом только девка уразумела, что голос-то знакомый.
– Костыль?
И верно: на мостках стоял, высоко подняв руку, закадычный друг Василя – долговязый рыбак Костыль.
– Что, напугалась? Решила, утопник за тобой явился?
Парня и верно немудрено было принять, если не за утопника, то хотя бы за жердяя. Дзяды врали, эдаких духов в Гадючьем яре раньше водилось видимо-невидимо. Огромные, случалось, что и с избу ростом, худые, что жерди. Им болото было по колено, вот и жили на острове. Но после пришли люди, привели с собою светлых богов, и нечисть, убоявшись, попряталась по углам. Однако ж раз или два в год выходят нечистики, воют о былом, в окна заглядывают… Ну или так врут люди, дабы дети малые ночами из дому носу не казали.
– Тебя-то? Ты, конечно, страшен без меры, но не настолько, чтоб меня напугать.
Костыль