стал помощь предлагать. А к нынешним дням уже все знали: беда или непонятность какая – Хальпарена звать надо. Тот и совенку из дупла выпасть не даст, и Лихо Одноглазое с опушки выпроводит.
Там его и в Братство приняли, в избушках вактаре жить разрешили. Он одну из них занял, но едва ли когда-то в ее стенах ночевал. Все в глуши бродил, нигде-то его не словишь, нигде-то он не задерживался. То в топях тень его кто заприметит – тень есть, а следов не оставит, не любят навьи, когда траву топчут. То в закутках заросших травы расплетает – светлячки у рогов его кружатся, на плечах сидят, вот и видно. То у Смородины с Жевжиком сидит – молча чаще всего, Жевжик рыбу ловит да назад выпускает, граф наблюдает, веселье такое. А то, что реже, и на Главную площадь заглянет – с Баей у Дуба словом-другим перекинуться. Бая все мурлычет, правда, но, как и все кошки, прекрасно его понимает. Если хочет.
И только то и дело захаживал к тому пруду. Захаживал и подолгу, точно один из тех древних дубов, молча глядел на мягкий блеск лесного мориона.
Вот и теперь стоял. Голову склонив набок, руки сложив за спину. Слушал. Думал.
Однажды он хотел тут утопиться. Утопить себя. Утопить воспоминания. Утопить боль.
Пруд тела так и не взял. Зато вобрал столько слез, сколько нашлось за блеском золота. Вобрал в себя всю память, плотно похоронив на вязком дне. Возможно именно из-за них пруд стал таким чёрным. Лишь кое-где расцветая крохотными светлыми пятнами – нежными белыми лилиями.
Он любил эти цветы, но едва ли когда-то посмел прикоснуться к их лепесткам. Это казалось чем-то неправильным, приблизься хоть на шаг ближе – и они станут темнее самых жутких дней в его жизни, рассыплются хлопьями и канут во мрак, на дно пруда. Цветы всегда были чем-то особенным. Всегда отмечали собой важные моменты. Особенно лилии.
Лилии росли в саду их старого дома. Мать собирала их в букеты, приносила в дом. Маленьким, он отвлекался от уроков и исподтишка смотрел, как она подрезает им стебли, ставит в кувшин на столе, а потом, погладив его по голове – рожки тогда еще едва проглядывали из-под волос, – выходила за водой. Тогда можно было стащить с кухни пару хлебцев.
Цвели они, когда он стал мастером. Первая подмастерье – Ингрид, шла рядом почти вприпрыжку и щебетала о том, как попросит служанок вышить их на новом форменном плаще в память о таком знаменательном дне. А он тогда смеялся, мол, будет в ее жизни еще столько знаменательного, что хватит и на тысячи букетов после. Смеялся, вы подумайте. Первая подмастерье. Первая и последняя.
Потом он не видел их несколько лет. На листе цветов нет – один плющ и тот не совсем растение, так, ковер на струны, вибрации смягчить. Не видел никого и ничего, пока отец Елисея не уговорил. Старшим тогда до него дела не было. Времена тяжёлые приближались. Впрочем, когда они были лёгкими?
Лилии красовались на сколотой фарфоровой чашке с водой, которую ему вынесла слепая старушка из тогда еще нетронутой деревни. Хотел он зайти к ней и на обратном пути, но нашел лишь обугленную