стране, и возвыситься до познания Бога. Будучи внуком и племянником верховного жреца идола, могущественного и уважаемого в мире благодаря связи с храмом чёрного камня, он не признавал Божественность ни в этом грубом символе, ни в рукотворных идолах, его окружавших. Он искал её в своей душе; он представлял её как вечный дух, вездесущий, благой, которого никакое телесное изображение не могло выразить. Проникшись этой возвышенной идеей в течение пятнадцати лет, выносив её в размышлениях и, возможно, возвысив свой дух мечтаниями, он в сорок лет решил стать реформатором своего народа; он поверил – или, по крайней мере, сказал, – что призван к этому особым поручением от Божества.
Было бы крайне несправедливо видеть в этом человеке лишь обманщика, а не реформатора – того, кто сделал так, чтобы великий народ совершил важнейший шаг в познании истины; кто перевёл его от абсурдного и унизительного идолопоклонства, от рабства жрецов, подрывавшего мораль и открывавшего через искупления рынок для выкупа порока, к познанию всемогущего, всеблагого, вездесущего Бога, истинного Бога. Ибо, раз Его атрибуты те же, и признаётся лишь один, Бог мусульман – тот же, что и Бог христиан. Но символ веры, которому Мухаммед учил своих последователей и который сохранился среди них до сего дня без изменений и добавлений, гласит: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк Его». Был ли он обманщиком, назвав себя пророком?
Даже в этом отношении печальный опыт человеческой слабости, этой смеси энтузиазма и искусственности, которая во все времена обнаруживалась у всех сектантских вождей и, возможно, встречается и сегодня, даже рядом с нами, у людей, чьи убеждения искренни, чей пыл горяч, а речи провозглашают или дают повод предполагать сверхъестественные дары, коими они на деле не обладают, – должен научить нас снисходительности. Глубокая убеждённость легко сливается с внутренним откровением; грёзы возбуждённого воображения становятся видениями; вера в грядущее событие кажется нам пророчеством. И колеблется человек развеять заблуждение, возникшее само собой в душе верующего, если считает его полезным для его спасения; после того как почтил его иллюзии, он позволяет себе их поддерживать – и приходит к благочестивому обману, который оправдывает целью и результатом. Вскоре он сам начинает верить в то, во что убедил других, и верит в себя, когда те, кто любит его, верят в него. Магомет никогда не претендовал на дар чудес; сегодня нам не придётся далеко ходить, чтобы найти проповедников, которые не основали империй, но куда менее скромны.
Но даже добросовестность не даёт никакой гарантии против опасностей фанатизма, против нетерпимости, которую он порождает, против жестокости, которая за ним следует. Магомет был реформатором арабов; он учил их и хотел научить познанию истинного Бога. Однако, как только он принял новый образ пророка, его жизнь утратила чистоту, а характер – мягкость. Политика проникла