за чужими спинами в ненужных очередях, и моя низко-низко опущенная голова виновато болталась на не желавшей держать ее шее.
Все, что произошло дальше, вы уже знаете. И вот теперь я лежу в своей одноместной палате, ухоженная, как королева, тело мое отдыхает, все внутренние органы, тщательно промытые и продезинфицированные, пребывают в полном умиротворении, и только мозг, которого не коснулась вся эта профилактика, отчаянно надрывается, пытаясь перекинуть хоть плохонький, шаткий мосток, хоть жердочку от вчерашнего дня к сегодняшнему.
Ведь так или иначе, а смерть моя между ними прошла, хочу я теперь того или нет, но это уже исторический факт, во всяком случае факт моей биографии. Я, правда, совершенно не представляю, что мне с этим фактом делать, как употребить его в моей дальнейшей жизни. Лучше бы всего сокрыть, конечно. Но это от людей, а от себя? Да и от людей – нельзя, ведь за дачу ложных показаний полагается уголовная ответственность.
Впрочем, в эти игры я больше не играю. Тем более что свой первый, пусть и умозрительный процесс, я проиграла. Единственное, что мне удалось из всего намеченного в начале, – это привести приговор в исполнение. И то не до конца, в духе лучших российских традиций: недодумать, недоделать, недоповесить, недоотравить.
Но Бог с ними, с традициями.
А вот что мне делать с Алешкой, которая до сих пор, хотя уже ночь наступила, торчит под дверью, как ни гнали ее – и по-плохому, и по-хорошему. Правда, не ломится уже, не орет, а тихохонько скребется и поскуливает, как собачонка. И у меня в животе, где только что царило полное благолепие, начинается противненькое такое шевеление, отчего мне сразу делается тоскливо и тошно.
Что это, Господи, неужто жалость?
Воистину так, и значит, я все-таки идиотка. Не знаю, радоваться мне этому или печалиться, но выходит, что даже смерть ничему меня не научила, на что еще можно надеяться. И ничего мне более не остается, как признать свое полное поражение и призвать на помощь Алешку.
Да она уж вон тут как тут, усекла момент, учуяла, бочком пробирается, будто слепая, рукой стену ощупывает, лицо белое, глаза белые, в халат больничный закуталась, белое с белым перемешалось и белым, дрожащим киселем по палате расплылось. Над лицом моим нависло, капает, да притом еще мычит нечленораздельно. Что-то сверхъестественное, честное слово, просто нечистая сила в натуре. Жаль только, я одна вижу – не поверит никто.
Чтобы прекратить тупое мычание, а заодно и удостовериться, что это не нечистая, а все же Алешка, я резко дернула ее за руку. И она упала на колени перед моей больничной койкой, как давеча перед Стасом. Нечто новенькое в ее арсенале – падучая, что ли. Зато речь сделалась более внятной, различимы стали отдельные слова и постепенно кое-какой смысл, а вскоре проявилась и вся ситуация. Теперь можно дополнить наш сюжет одним лишь недостающим эпизодом и отдать все на суд беспристрастного зрителя. Эпизод, правда, не Бог весть какого накала, ибо все было вполне предугадываемо.
И