мы со Стасом обычно в сопровождении Алешки торопливо вбегали в квартиру, быстро раздевались, если было что поесть, быстро ели, если было что выпить, быстро выпивали, озабоченные лишь тем, чтоб не терять ни минуточки на всякие пустяки, не обкрадывать себя в главном, ибо времени всегда не хватало. Бесстрастное, оно постоянно заставало нас врасплох, отчего прощания неизменно бывали судорожными, зато встречи – ликующими.
Надо отдать должное Алешке – она не мешала нам, будто ее и не было. Так что в строгом смысле этого слова у меня не было ни малейшего повода считать Алешку соперницей. Ни отбивать, ни уводить, ни умыкать – никаким другим способом покушаться на Стаса она не помышляла, да и смешно было бы ее в этом заподозрить. Нет, в этом смысле она мне соперницей не была. Но она обожала его, порой мне казалось невероятное: что она его любит сильнее, чем я. Это дико раздражало меня, как зуд на нервной почве, от которого нельзя избавиться, не успокоившись, но не успокоиться, покуда он есть.
И вместе с тем без Алешки я бы пропала.
Как только Стас уходил, мы начинали говорить о нем, словами заполняя пустоту. Говорила в основном Алешка, не иссякая ни на миг. Она вслух мечтала о том времени, когда Стас женится на мне. Ей было доподлинно известно, что, живя с женой под одной крышей, он давно не живет с ней, что они практически состоят в разводе и камнем преткновения является ребенок, мальчик, которого Стас почему-то не хочет отдавать жене. Я рассеянно пропускала эти подробности, меня интересовал только Стас. Алешка же зависала на слове «мальчик», ее сердце переставало биться, дыхание замирало на полувдохе, я всякий раз пугалась, что она не продохнет и я больше ничего не услышу о Стасе.
Но Алешка переводила-таки дух и кидалась наверстывать упущенное, такая вся жутко виноватая, будто что-то позволила себе непристойное. И вот во искупление она плела и плела бог знает что, а я не могла наслушаться, хотя, если по правде, слушала вполуха, мне не слова были важны, а процесс. Я знала, о чем она говорит, а что – уже не имело значения. Мимо меня проскакивало – как прекрасно мы будем жить, и отфильтровывалось лишь одно: прекрасно. А кто мы, как мы, всей кодлой, что ли: я, он, она, мальчик (маль-чик, снова зависла: ах, ох, дух вон), наши новые дети, чьи наши? А, ладно, там разберемся.
В звуковом обрамлении монотонной Алешкиной речи я видела свое счастливое будущее до удивления простым и славным, как полевой цветок: стебелек, лепесток, еще лепесток, цветик-семицветик, лютик или незабудка. Ах, так бы и жить в тихой радости непышного цветения до скончания своего века.
Одно помню точно: его жена в наших разговорах не фигурировала. Отыграв свою крошечную бессловесную рольку в самом начале нашей драмы, она исчезла за кулисами и больше не появлялась за ненадобностью, никто ее не вызывал. Более того, благодаря все той же всемогущей Алешке между его женой и нами как бы стояла надежная защита, нечто вроде стеклянного колпака с односторонней проводимостью и односторонней же проницаемостью: кое-что мы о ней знали,