0007640f32_jpg.jpeg"/>
Рассказы
Где Ты, Отче?
Ожоговый скончался под утро. Попал в реанимацию неделю назад: курил пьяный и заснул, не потушив сигарету – загорелось одеяло, за ним квартира запылала. Привезла скорая – ноги до паховых складок в сплошном ожоге 3—4 степени: по площади и глубине ожогов – не жилец… Но сразу умирать не хотел. Мужик крепкого сложения, лет сорока, курчавый брюнет… В сознании ещё был, боли терпел, то и дело впадая в бред. Лили ему капельницы день за днём… А с ногами начало происходить что-то необыкновенное: они серели, чернели и усыхали, превращаясь в тоненькие бесчувственные палочки – сухая гангрена. А все последние сутки кричал, чтобы сняли с него сапоги. Шёл второй год работы Артура после окончания института. Артур лишь полчаса назад прилёг на диванчике в комнатке с селектором, когда в двери появилась пожилая медсестра Раиса Никитична.
– Ожоговый отмучился!
Артур вывел себя из лежачего положения и присел, глядя в широкое окно. Туман в голове рассеялся: организм к утру самостоятельно пробуждался, надпочечники выбрасывали адреналин, и в глазах прояснело. Над покатыми железными крышами больничных корпусов поднималось красное солнце во всей своей красе на светло-голубом безоблачном небе. Артур подумал, что дежурство скоро закончится. Слава Богу, сейчас в отделении особо тяжёлых не было: двое после вчерашней резекции желудка и женщина с идущим на спад приступом бронхиальной астмы. И вдруг подумал, глядя на солнце, прекрасное как ни в чём не бывало, ему хорошо, он радуется солнцу и концу дежурства, сейчас пойдёт домой есть любимую жареную картошку, а сколько сейчас по всему миру горя и боли? Что если сложить всё горе человечества в этот миг и принять на себя? – Сожгло бы вмиг, и горстки пепла не оставив, на протоны и электроны распылило бы!
Всю боль человечества… и физическую и душевную! А возможно ли такое, собрать её во единое… и если бы нашёлся герой, который взял бы это на себя? – Невозможно никому такое выдержать! Ну а если не человек, а машину такую придумать, аппарат такой, вроде заземления для молнии…
Да и как измерить это горе, эту боль, в каких единицах? Вот наука почти всё может измерить: температуру, напряжение электрического тока, скорость света, размер протона… А горе и боль не измерить: даже ту боль, которую он испытал в зубоврачебном кресле, когда ему крохотный нерв удаляли без обезболивания из-за непереносимости новокаина: казалось, страшнее быть не может, казалось, к потолку взлетал… И что тут себя обманывать: не вышло бы из него героя, партизана или разведчика, все пытки преодолевающего, какими их пичкает кино… Нет, не вышло бы из него героя…
Артур встал и пошёл осматривать больных. И по мере того как ярче светило солнце с безоблачного неба и внимание переключалось на текущие дела, мысль о поглощающей горе и боль чудо-машине отправилась отдыхать на задворки сознания.
Возвращался через сквер. Весело и ярко желтели майские одуванчики. Посреди сквера лавочка у выкрашенного в голубое, кукольно блестящего на солнце бюста Карла Маркса, оказалась с краю незатоптанной молодёжными копытами. Артур присел. Справа был дом культуры того же имени, выполненный в духе ложного классицизма, слева над верхами кустарника возвышался синий купол с золотым, сияющим на солнце крестом храма Святой Троицы. Так и сосуществовали напротив друг друга – не порушенный по недосмотру коммунистов храм, впрочем, довольно надёжно закрытый от центрального шоссе жёлтой девятиэтажкой, и дом культуры товарища Маркса, объявившего религию опиумом народа. Артур смотрел на ярко-жёлтый одуванчик и отдыхал. Он снова подумал, что вот сейчас радуется теплу и ярким одуванчикам, а сколько жуткого происходит в этот миг на планете – и ему стало немного не по себе, неудобно, стыдно за эту свою малую частную радость, и тут же снова ожила мысль о чудо-машине, боль душевную и физическую поглощающей. Интересно всё-таки, как горе подсчитать? Вот ведь люди научились всё подсчитывать, а боль, боль матери, к примеру, потерявшую единственного сына, не умеют подсчитать! То, что наука не одолела, обещала преодолеть церковь с её обещанием вечного блаженства, с её Христом, который искупил грехи и страдания человечества. Артур вырос в семье безрелигиозной: отец и мама были членами партии, хотя давно не верили её лозунгам, как, впрочем, и большинство в стране – просто членство в партии было необходимым условием хоть какого-то административного продвижения, а отец до пенсии как-никак был главным хирургом Московской области, доцентом. Слишком много они видели лжи, обмана, преступлений и несправедливости, чтобы обманываться идеей справедливости социализма. Но по той же причине невероятного избытка зла в коммунистической России не могли они и в Бога верить. Но было у них врождённое отвращение к злу, обману, как к грязи. И тем не менее, когда Артуру исполнилось пять лет, мама повезла его в Луганск, где как бы без её ведома мальчика окрестили тётушки. И хотя дома никто о политике не говорил, сам Артур, видя дикие противоречия между тем, чему учили в школе, что вещали газеты и радио, и подлинной жизнью уже давно стал убеждённым антисоветчиком, и решил никогда в партию не вступать. В подлинность же