надеяться на не самое худшее, так будет точнее.
Теперь эта странная дама Элеонора Юрьевна… Явно говорит не все, явно темнит. Уж если Величковский отделал туалет домоуправления, то ясно, что их отношения ближе, чем она хочет показать, и не исключено, совсем не исключено, что она уже звонит ему, уже предупреждает. Как бы там ни было, Величковский кое-что знает о Свете, они знакомы, неоднократно встречались, между ними деловые или, скажем, денежные отношения. Но если он вот так свободно раздает визитки со своим мобильным телефоном, значит, чувствует себя в безопасности? Это действительно неуязвимость или ловкий ход, прикрывающий нечто большее?
Худолей путался в предположениях и только сейчас начал понимать сложность положения Пафнутьева, когда тот принимался за очередное расследование. Многозначность следов и улик, сознательная и невольная путаница в показаниях, притворство и откровенное придуривание, ложные следы, фальшивые адреса, искаженные фамилии… Все это месиво нужно было просеять, отделить зерна от плевел и в конце концов твердо и бестрепетно указать пальцем на человека, а если и не называть преступником, то сделать все, чтобы преступником его назвал суд.
Пафнутьев слушал рассказ Худолея, не перебивая и не задавая вопросов. Он вскидывал брови, склонял голову то к одному плечу, то к другому, вертел ручку на столе, заглядывал в ящик стола, потом, словно спохватившись, вынимал блокнот и листал его в поисках какого-то телефона, а найдя, снова прятал в карман.
Когда Худолей умолк, Пафнутьев некоторое время рассматривал его, как обычно рассматривают попутчика в троллейбусе – вроде с интересом, но в то же время совершенно безразлично.
– Сколько она тебе налила? – наконец спросил Пафнутьев.
– Элеонора Юрьевна? Граммов сто.
– Больше не предлагала?
– Предлагала, но я отказался.
– Напрасно. Совместное распитие спиртных напитков располагает к разговору доверительному, искреннему, даже задушевному. Разве ты этого не знал?
– Догадывался, Паша… Но, знаешь, робость обуяла.
– Тебя?!
– А что ты удивляешься?.. В душе я робкий. И Света всегда подтверждала. Ты, говорит, робкий, но настырный. Но ведь и настырность мне не присуща, Паша, верно? Я же не по нахаловке прикасался к разным ее местам… Это, Паша, от невозможности себя сдержать.
– Любовь? – уточнил Пафнутьев.
– Нет, Паша, не любовь. Любовь – это вздохи на скамейке, прогулки при луне… А здесь наваждение какое-то, можно сказать – умопомешательство. Это страшно, Паша, не дай тебе бог испытать подобное. Теперь я понимаю тех, которые вешаются, травятся, топятся, с крыш сигают… Раньше я смеялся над ними, дураками обзывал, а теперь мне за это совестно. Я даже переживаю. – Худолей помолчал, рассматривая собственные ладони, и добавил: – Иногда.
– Вывод? – спросил Пафнутьев.
– Величковского искать надо.
– И тащить на опознание.
– Думаешь, что он… – Худолей замолчал, предоставляя Пафнутьеву самому произнести и собственный вопрос, и ответ на него.
– Смотри,